– Младший сержант.
Опять совпало.
– Он вернулся из армии, а мы вовсю готовились к переезду. Наш дом собирались сносить, все разъезжались.
– Вы вот эту квартиру получили? – Я повел рукой вокруг.
– Да.
– А Пашутин – где-то поблизости?
– Они – в Черемушках.
– Адрес знаете?
– Нет.
– Как же так? – удивился я. – Вы ведь были дружны, кажется.
Степан Николаевич кивнул, подтверждая.
– Да, детство мы провели вместе. Но мы с вами уже о другом времени говорим. Детство закончилось, у каждого начиналась своя жизнь. Я учился, это было очень непросто, поверьте, тогда какая-то ответственность была, тяга к знаниям, я из библиотек не вылазил. У Сергея, я думаю, было что-то похожее.
– Где он учился?
– Я не знаю. После того как мы переехали, я больше ничего не слышал о нем.
Я шел на эту встречу, надеясь на успех. А оказалось, что и здесь временной провал. Гончаров-Пашутин, отслужив в армии и достигнув двадцати лет от роду, исчез на долгие годы, чтобы в один не очень прекрасный день возникнуть рядом с нами.
– Вы долго его знали? – спросил я.
– Мы выросли в одном дворе.
– Дружили?
– Да.
– Что он был за человек?
Овчаренко подумал, пожал плечами, сказал неопределенно:
– Мальчишка.
Подразумевалось – как все.
– Хулиганистый? – спросил я.
– В общем, бывало.
– В школе как учился?
– Неважно, между нами говоря.
– Двоечник?
– Ну, не так чтобы отпетый, но…
– Родителей часто в школу вызывали?
– Раз в месяц – это уж непременно.
– И ваших, простите, тоже?
Овчаренко засмеялся и покачал головой.
– Не-е-ет, я был поспокойнее, конечно. Почти отличник. Одна четверка только – по физкультуре.
А Пашутин – двоечник и хулиган. Честно говоря, я нечто подобное и ожидал услышать. То, что рассказывал Степан Николаевич, очень неплохо укладывалось в рамки пашутинского образа, который я сам себе нарисовал. И почему бы теперь впечатления из детства Степана Николаевича не спроектировать на взрослую жизнь? Все мы похожи на самих себя прежних, какими были много лет назад.
– Зная о Пашутине то, что знаете вы, – сказал я, – можете ли вы представить, кем бы он мог быть сейчас?
– Космонавтом, – невесело усмехнулся Овчаренко. – Засекреченным. Здорово вы меня разыграли, конечно.
Шутил, а у самого глаза наполнились печалью. Гибель Гончарова-Пашутина сильно его потрясла. Я помнил Степана Николаевича в тот вечер после убийства. Он вряд ли понимал, что вокруг происходит и о чем его спрашивают.
– А если серьезно? – сказал я. – Он мог бы… – Как же задать вопрос помягче? – Мог бы быть замешан в чем-то таком… – Овчаренко смотрел непонимающе. – В чем-то не очень хорошем, – с трудом подбирал я слова. – С криминальным душком, так сказать.
– Что вы! – вскинулся Овчаренко и даже замахал руками.
– Я понимаю, что о мертвых либо хорошее, либо ничего, но…
– Нет, нет и нет!
Он даже разволновался, как мне показалось.
– Сережа? Да никогда в жизни!
– А говорили – хулиган.
– Не надо к словам цепляться! В детстве нас всех называли хулиганами. Девчонку за косичку дернул – хулиган. Стекло мячом разбил – опять хулиган. Это не слово, а ярлычок, который лепят направо-налево. Он был, конечно, ершистый. Сережка-то. С ним все намаялись – и родители, и учителя…
– Его родители живы?
– Я не знаю.
– А вот вы сказали – учителя. Кого-нибудь из них можно найти?
– Они все на пенсии, вы же понимаете. Кое-кто уже умер. Но найти можно, конечно. Если вас интересует…
– Очень интересует!
– Я могу посмотреть в своих старых, еще из детства, блокнотах. Там записано: имена, телефоны.
Это было бы просто здорово! Люди, что учили Пашутина, который потом почему-то решил стать Гончаровым. Люди, которые могли хоть что-то о нем рассказать.
– Так вот, о Сереже, – вернулся к прежнему разговору Степан Николаевич. – Он, конечно, доставлял хлопоты. Возможно даже, что поболее, чем кто-либо другой. Но надо знать, что у него был за характер.
– А что у него был за характер?
– О-о-о! Порох! Настоящий лидер, авторитетом для него стать было непросто – тут только того, что ты, предположим, взрослый человек, а он – мальчишка, недостаточно. Он иногда на уроке какой-нибудь учительнице такое говорил…
– Какое?
Овчаренко покраснел.
– Можно, я не буду этого повторять?
– Можно, – засмеялся я. – Но все-таки, что-то грубое, да?
– В общем, да.
– А хамил-то он зачем?
– Из чувства справедливости.
– Не совсем понятно.
– Учителя ведь тоже люди. Верно? И среди них разные попадаются. Бывают такие, которых к детям и близко подпускать нельзя, а они, видишь ли, детей учат. Не учат, а калечат души! – Овчаренко даже прихлопнул ладонью по столу. – А ребенок, он ведь все понимает. И на несправедливость реагирует. Пусть по-детски, пусть как-то неадекватно…
– Неадекватно – это вы о Пашутине?
– Да, о Сереже. Он, случалось, дерзил взрослым даже тогда, когда дело касалось не лично его, а кого-то из нас. Этакий правдоискатель.
Правдоискатель – это в рамки созданного мной образа не укладывалось.
– Значит, он был конфликтным ребенком?
Степан Николаевич поморщился.
– Хотите чаю?
Я понял, что он стремится выдержать паузу.
– Не отказался бы.
Чай был превосходный – душистый, терпкий. Аромат заполнил объем маленькой кухни, отчего воздух сразу же стал вкусен и плотен.
– Вы вообще-то от кого?
– То есть? – удивился я.
– Я думал, что вы с Сережей работали вместе.
– Некоторое время, – неопределенно ответил я.
– Просто вы такие вопросы задаете…
Неопределенный жест рукой.
– Какие?
– Я вас видел по телевизору. Вы ведь с телевидения?
– Да.
– А вопросы у вас – как будто вы следствие ведете.
– Веду, – подтвердил я.
Овчаренко посмотрел вопросительно.
