Было что-то в ее голосе, что заставило Уланова нахмуриться.
– О чем это вы? – спросил он.
– О метках. Вы ведь наверняка тоже имеете к ним отношение?
Уланов снова улыбнулся.
– Без сомнений. Даже больше, чем Пашка.
Людмила вскинула брови.
– Сын растет! Жена пишет раз в месяц, сколько прибавил, я прихожу к Хомутову, и мы с ним по линейке отмеряем… Сидим с ним, выпиваем, и так, бывает, сердце защемит…
Людмила все еще не могла поверить.
– Так вы нашли наконец свои вещи? – вмешался Гареев.
– Нет, не нашла.
Она поймала свое отражение в зеркале. Лицо было залито меловой бледностью.
– Спасибо, я не хочу больше ничего искать, – проговорила она и вышла.
Уланов нагнал ее на улице, попытался спросить о чем-то, но она опередила его.
– Он здесь!
– Что такое? – не понял Уланов.
– Павел здесь. Только вы не говорите никому, что я это сказала. Хорошо?
38
– Начнем с самого начала, – предложил Сулеми. – Первый день – вы помните? Президент приветствует народ с трибуны.
Хомутов кивнул.
– Этот жест у меня получается даже лучше, чем у товарища Фархада, – усмехнулся он.
– Лучше не требуется, – парировал Сулеми. – Вы хотели знать, что президент при этом чувствует. Очевидно, что он – отец нации, лидер прогрессивного движения. На нем лежит высочайшая ответственность…
– Прямо как из передовицы, честное слово, – заметил в сердцах Хомутов.
– Что вы имеете в виду?
– Ничего, – буркнул Хомутов. – Мне всегда казалось, что чувства президента должны быть несколько иными.
– Какими же?
– У нас это называют чувством глубокого удовлетворения.
– Не совсем понимаю, – признался Сулеми.
– Это когда все по фигу, на все наплевать, но вслух об этом говорить не принято, да и незачем. Кто там толпится перед трибуной? Людишки, мелкая сволочь, их там тьма-тьмущая. Что ж, сделаем им ручкой, вот так, чтобы они думали, что вождь рад каждому из них, любит и ценит только его.
Сулеми, слушая собеседника, вспомнил, как однажды ехал вместе с Фархадом по хедарским улицам, и президент, задумчиво глядя в окно, неожиданно сказал:
– Ты никогда не задумывался о природе людей, Сулеми? Они словно стадо овец, беспомощное без своего пастуха. Они в нем нуждаются, понимаешь? Им без него не выжить.
Стряхнув воспоминание, Сулеми сказал Хомутову.
– Вряд ли разумно относиться к людям столь высокомерно.
– Это почему же?
– Из людей состоит народ, а народ не может быть унижен.
Хомутов неожиданно рассмеялся. Сулеми вопросительно взглянул на него.
– Вы сейчас со мной полемизируете? – поинтересовался Хомутов. – Или с президентом Фархадом?
– С вами. – Сулеми казался озадаченным.
– Так будьте откровеннее, черт возьми! Я должен знать истинного Фархада, а не того, который прячется под парадным лаком. О народе – ведь верно?
– Иногда у президента случаются подобные высказывания, – с усилием отвечал Сулеми. – Но его можно понять. Он человек исключительных дарований, каких немного на этой земле…
Хомутов поморщился.
– Я хочу сказать, что меня не надо агитировать. Не стоит тратить на это время.
Кто-кто, а Сулеми помнил, что совсем скоро Фархад захочет встретиться со своим вторым «я».
– Хорошо, – отвечал он. – Я согласен с вами.
– Фархад боится людей? – быстро спросил Хомутов.
Сулеми изумленно уставился на него.
– Боится? – повторил вопрос Хомутов.
– У президента есть враги. Но это не его личные враги, а враги революции.
Хомутов кивнул. За то время, что он прожил в Джебрае, он уже привык к тому, что ни один джебраец не скажет неприятную вещь прямо – слова сплетаются в вязь, в которой каждый может увидеть то, что хочет.
– А есть ли в Джебрае некто, кто хоть в незначительной степени мог бы сравниться с президентом?
Сулеми задохнулся праведным гневом.
– Стоп, понял, – поднял руки Хомутов. – Вопрос снимается. Следующий момент. Любит ли президент вспоминать свою офицерскую молодость?
– Нечасто. Но мне кажется, что воспоминания о той поре ему приятны.
– А чему он отдает предпочтение: военным парадам или мирным шествиям?
– Парадам, конечно.
– Почему?
– Не могу сказать.
– А если вдуматься?
– Мне кажется, – проговорил Сулеми после долгой паузы, – президент любит то, что воплощает собой порядок. Геометрически четкие линии, ритм… Однажды он сказал, что демонстрации – это полный хаос, который с трудом поддается упорядочению.
– Действительно, ими не просто управлять.
– Да, вы правы. В марширующих батальонах чувствуется мощь. Это не аморфная толпа.
– И эта мощь повинуется президенту. Что всегда приятно сознавать.
– Да, пожалуй. У президента в минуты, когда перед ним проходят войска, особый взгляд…
– Какой?
Сулеми замялся.
– Какой у него взгляд? – повторил вопрос Хомутов. – Это важно.
– Ну, представьте, что вы приобрели дом. Это ваша давняя мечта, и вот теперь он ваш. Вы приближаетесь к нему впервые с тех пор, как стали его хозяином, останавливаетесь и окидываете одним взглядом…
Сулеми щелкнул пальцами, подыскивая слово, но оно не шло на ум, он повернулся к Хомутову, чтобы тот помог, и натолкнулся на его взгляд – в нем были спокойная гордость и восторг одновременно, это был взгляд полновластного хозяина.
– Это! – пробормотал Сулеми. – Именно это!
Хомутов рассмеялся, сбрасывая маску.
– А к демонстрациям, значит, он относится иначе.
– Очевидно.
– А как именно?
– Трудно сразу сказать. Спокойнее.
– Это как же?
– Не могу дать определения.
– Меньше восторга?
– Пожалуй.
– И гордости, – подсказал Хомутов.
Сулеми мялся.
– Итак, ни восторга, ни гордости, – подытожил Хомутов. – Что остается?
Сулеми вдруг вспомнил, сказал с едва скрываемой усмешкой:
– Остается чувство глубокого удовлетворения.
– Ага! – ухватил суть Хомутов. – Я же говорил, что ему наплевать на толпу!
