– Вот именно. Так что Халид не просто убил учителку. Он обрек ее…
– Мне известно, что значит «ад».
– Я пытаюсь объяснить тебе, как опасны такие люди, как Халид.
– Я догадывалась.
– Может, и догадывалась, а теперь знаешь точно. И это знание будет направлять твои действия.
– Направлять или сдерживать?
– Это чисто западное различие. Давай к делу. Они видели то, что хотели, – твою истерику. Отлично сыграно. На мой взгляд, из-за явного притворства получилось даже убедительнее.
– Спасибо.
– Мне же, человеку западному, нужно нечто более интеллектуальное.
– А именно?
– Ислам, – сказал он. – Покорность.
– Ты хочешь, чтобы я покорилась.
– Твои сегодняшние выкрутасы в подвале, когда ты отправила Соколова не в ту квартиру, дорого мне обошлись.
– Как, по-твоему, я себя теперь чувствую?
– Не так плохо, как заслужила.
Он напомнил ей дальних родственников, приезжавших на общий сбор словно только для того, чтобы постоянно внушать маленьким детям, какие они плохие и как им должно быть стыдно. По счастью, дядя Джон и дядя Ричард не давали им развернуться.
Впрочем, здесь дяди Джона и дяди Ричарда не было.
Зула уже начала от этого уставать.
– Я покоряюсь, – сказала она.
– Больше никакого геройства?
– Никакого геройства.
– Никаких хитроумных планов?
– Никаких хитроумных планов.
– Полное и безусловное послушание?
Это было труднее, но совсем не так уж трудно, если вспомнить про Юйсю и ведро.
– Полное. И безусловное. Послушание.
– Вот так-то лучше.
* * *
Когда Юйсю перевернули вверх ногами, она больше всего испугалась не ведра с водой (что-то ей подсказывало: это все не более чем спектакль), а того, что мобильник выскользнет из сапога.
Она удивлялась: они кино-то смотрят? Потому что в кино пленников всегда тщательно обыскивают. Однако никто не обыскал Цянь Юйсю. Может, потому что они исламисты, а значит, не могут прикасаться к женщине. А может, потому что женщина в их глазах не представляет угрозы. Или просто потому, что на ней плотно прилегающие джинсы и обтягивающая футболка, под которыми ничего не спрячешь. Так или иначе, ее просто отвели в каюту и приковали наручником к ножке стола. Каюта служила команде и камбузом, и столовой; за тем столом, к которому приковали Юйсю, ели и пили чай. Она ни на минуту не оставалась одна, поэтому телефон вынимать не решалась. Время от времени он вибрировал у щиколотки, сообщая, что ей, или, вернее, Марлону, пришла очередная эсэмэска. Будь здесь тише, стоило бы испугаться, что кто-нибудь услышит вибрацию, но за грохотом двигателей, плеском волн, звоном посуды и треском из репродуктора такой тихий звук был неразличим. Зулу отвели куда-то еще, видимо, в отдельную каюту, и Юйся гадала: будь она на месте подруги одна, кому следовало бы звонить? Марлону? Или в полицию?
Когда пришли ее связывать, один из боевиков встал рядом на колени, и Юйся чуть не вскрикнула, думая, что тот узнал про мобильный. Она торопливо скрестила ноги, однако боевик не стал заглядывать к ней в сапоги, а просто закинул веревку за щиколотки и стянул спереди узлом – над телефоном. Так туго, что телефон не выпал, даже когда ее перевернули головой вниз.
После ужаса с ведром Юйсю отволокли обратно на камбуз. Один из членов команды – видимо, исполнявший, помимо прочего, обязанности кока – поставил перед ней чашку с чаем. Юйся дрожала, кашляла, ее мутило, в груди не отпускала саднящая боль, но в целом она была жива и здорова, поэтому взяла чашку трясущимися ладонями и отпила глоток. Чай оказался по-настоящему хороший. Не гаошань ча, конечно, но с теми же лечебными свойствами – то, что доктор прописал в ее случае.
До сих пор Юйсей двигала главным образом тревога о Зуле. Эта тревога не ушла, но заметно потеснилась другим, куда более сильным чувством: настоятельным желанием убить всех на борту судна. И даже не желанием, а жестким, неотменяемым требованием.
Руки у Юйси дрожали не от страха. От ярости.
Через несколько минут ее отвели в каюту, видимо, ту, где раньше держали Зулу. Отсюда сразу возник вопрос: где она?
Наверное, ее зачем-то повезли в Сямынь. Вся эта история с ведром предназначалась для того, чтобы заставить Зулу что-то для них сделать.
Юйся так погрузилась в эти мысли, что довольно долго не замечала вибрацию в сапоге. Не короткую, как от эсэмэски, а долгую, от звонка.
Она в панике схватила телефон, испугавшись, что он перейдет на голосовую почту. Номер на экране был ее: звонил Марлон.
– Вэй? – прошептала Юйся.
В телефоне слышался равномерный скрип.
– Что это за звук? – спросила она.
– Чонгор гребет, – ответил Марлон.
* * *
За долгую дорогу к Жестокому острову Марлон и Чонгор на живом примере узнали то, что всякий моряк знает по опыту, а инженеры – из теории волн: длинное судно движется быстрее короткого. Они дали длинному судну фору, потому что не хотели преследовать его слишком очевидно. Вскоре стало ясно, что оно отрывается от них все дальше, несмотря на то что их подвесной мотор включен на полную мощность и ощущение такое, будто хлипкий полудеревянный корпус сейчас развалится на куски. Судно впереди явно шло не самым быстрым ходом и тем не менее постепенно удалялось.
Часть разрыва они наверстали, срезая углы по мелководью там, где судно террористов вынуждено было обходить островки по дуге, но к тому времени как впереди показался остров, к которому, видимо, направлялись террористы, баркас уже превратился в точку и Чонгор изо всех сил напрягал зрение, чтобы не потерять его среди других суденышек.
Разумеется, когда ближе к цели он снизил скорость, Чонгор и Марлон сумели его нагнать. Теперь следить за баркасом стало легче, особенно когда тот пристал к рыбачьему судну, стоявшему поодаль от остальных.
Чонгор не был твердо уверен, что не спутал его в последние напряженные минуты с каким-нибудь другим, и теперь понемногу успокаивался, различая поломанные доски, раздавленные поддоны и другие характерные признаки, которые запомнил в самом начале погони.
И тут у них кончился бензин. Пришлось взяться за весла.
Остаток дня ушел на чрезвычайно важное, хоть и раздражающе будничное дело: добыть воду и провиант. Без Чонгора Марлону это было бы проще, но все равно не просто: проще, потому что не требовалось бы объяснять, что делает в лодке большой белый парень; не просто, потому что никакими силами он не мог сойти здесь за своего. Появись Марлон на белом фибергласовом катере, все бы решили, что это богач на своей новенькой игрушке, и не удивились его очевидной бестолковости. Однако он подошел к острову на старой и, мягко выражаясь, потрепанной лодке, которой вообще нечего было здесь делать. Напрашивалось объяснение, что Марлон украл ее у честного сямыньского лодочника и пытается скрыться от правосудия.
