К вящей моей радости, великолепная пятерка лотерейных счастливчиков не признала во мне своего. Я отличался от них и своей молодостью, и тем, что со мною была Сери. Думаю, мы представлялись им никчемными молодыми бездельниками, вздумавшими от скуки поглазеть на острова. Никто из них так и не узнал Сери, хотя и могли бы, даже без униформы. Объединенные грядущей атаназией, они не интересовались ничем, кроме самих себя.
Мое отношение к ним постепенно менялось. Сперва мне попросту претила вульгарная манера, с которой они выставляли напоказ свою удачу. Затем во мне проснулась жалость: две из трех женщин были настолько тучны, что передвигались с мучительным трудом, задыхаясь на каждом шагу, и я попытался представить себе их муки продленными в вечность. Чуть позднее моя жалость распространилась на всю их компанию. Я увидел простых, немудреных людей, которым очень повезло, но слишком уж поздно, и которые празднуют свою удачу единственным известным им способом. В конечном итоге я почти возненавидел самого себя — за то, что отношусь к ним свысока, хотя и сам ничем их не лучше, разве что чуть помоложе и поздоровее.
Из-за нашей прочной, хоть и невидимой связи, из-за того, что я тоже был одним из них, меня не раз подмывало подойти к ним и спросить, что они думают о своем выигрыше. Возможно, их мучили те же сомнения, что и меня; я ведь только предположил, что они с восторгом стремятся к бессмертию, и не знал, так ли это в действительности. Но я живо представил себе, как буду вовлечен в их шумную, добродушную, любящую выпить и перекинуться в картишки компанию, и внутренне содрогнулся. И ведь они неизбежно стали бы любопытствовать на мой счет, точно так же как и я не мог не интересоваться ими.
Мне хотелось понять эту свою сдержанность, объяснить ее самому себе, и вот что из этого получилось. В первую руку я не был уверен в своих собственных намерениях и не хотел, чтобы пришлось объяснять свою позицию не то что им, но даже самому себе. Не раз и не два до меня доносились обрывки их разговоров; чаще всего обсуждалась проблема, что они будут делать «потом». Один из мужчин был твердо убежден, что после Коллаго ему гарантированы огромные богатства и влияние. Другой все время повторял, что теперь он «обеспечен до конца жизни», словно малая толика атаназии — это единственное, чего ему не хватало для беззаботного пенсионерского существования, словно это нечто вроде кругленькой суммы, благоразумно отложенной на старость.
Но ведь спроси кто-нибудь меня, к чему я думаю применить внезапно удлинившуюся жизнь, мой ответ был бы столь же невнятным. Скорее всего, я бы мямлил тошнотворные пошлости, что, ну конечно же, буду трудиться на благо общества, а еще вернусь в университет и продолжу свое образование, а может, вступлю в ряды Движения за мир. Все эти планы были бы чистейшим враньем, но я бы стыдился, что принял выигранное в Лотерею бессмертие и не могу придумать ничего такого, что бы в достаточной мере меня оправдывало.
Если же говорить правду, то наилучшим, с моей точки зрения, вариантом неопределенно долгой жизни был абсолютно эгоистичный — избегать несчастных случаев и постоянно оставаться двадцатидевятилетним. Мои конкретные планы на «потом» не простирались дальше намерения побродить по островам в компании Сери.
Наше плавание шло своим чередом, а я день ото дня погружался во все более интроспективное настроение, все больше ругал себя, что ввязался в эту историю. А еще я думал о Сери и жадно разглядывал бесконечно разнообразные острова. Тумо, Ланна, Уинхо, Сэлэй, Йа, Лиллен-ки, Панерон, Джунно — какие-то из этих названий я уже слышал, какие-то нет. Мы зашли далеко на юг, и некоторое время на горизонте смутно проглядывал берег южного, необжитого людьми континента — здесь его северная оконечность, Катаарский полуостров, дерзко вторгалась в пространство Архипелага, — но потом он отступил, и снова возникла иллюзия бескрайнего моря, более в этих широтах спокойного. После диких, зачастую бесплодных тропических островов здешние картины ласкали взгляд: здесь было больше лесов и вообще больше зелени, на склонах холмов виднелись маленькие, аккуратные поселки, мирно щипали траву домашние животные, четко выделялись участки, занятые посевами и садами. Перевозимые нами из порта в порт грузы постепенно менялись: в экваториальных водах это было по преимуществу продовольствие, нефтепродукты и техника, южнее — виноград, гранаты и пиво, а еще южнее — сыр, яблоки и книги.
— А что, если нам здесь сойти, — предложил я однажды. — Рассмотрим все поближе.
Это был Йа, большой лесистый остров с массой лесопилок и верфей. Много ли увидишь с палубы корабля — но мне понравились и планировка Йа-Тауна, и неторопливая, безо всякой суеты деловитость местных корабелов. По холмам Йа хотелось гулять, хотелось сидеть там на траве, вдыхать острый запах земли. При взгляде на этот остров сразу представлялись ручьи с холодной родниковой водой, пестрая россыпь полевых цветов и белые крестьянские мазанки. За долгие часы, проведенные вместе со мною на палубе, Сери успела дочерна загореть.
— Нет, — сказала она, — иначе мы вообще не доберемся до Коллаго.
— А что, кораблей не будет?
— Не будет решимости. Что же до этого острова, сюда мы всегда успеем.
Сери твердо решила доставить меня на Коллаго. Она все еще оставалась для меня загадкой. Мы все время были вместе, но при этом не слишком много разговаривали и очень редко спорили, а в результате сблизились так тесно, что это казалось пределом возможного. Турне по островам было задумано ею абсолютно самостоятельно. Она включила в эти планы и меня, включила так прочно, что была готова полностью их оставить, как только узнала не то чтобы о моих возражениях, а сомнениях, и все равно я ощущал себя в этих планах неким случайным элементом. Ее интерес к любовным утехам был душераздирающе спорадическим. Случалось, что мы заползали на нашу тесную койку, и она говорила, что слишком вымоталась за день или что ей очень жарко, и это было все, а в других случаях она буквально испепеляла меня своей страстностью. Иногда она становилась очень заботливой и нежной, и мне это нравилось. В наших разговорах она проявляла живейший интерес ко всему, что касалось меня и моей прошлой жизни, но о себе предпочитала не распространяться.
Корабль плыл, мои сомнения насчет атаназии как были, так и были, а над отношениями с Сери нависала новая тень — все растущее ощущение мною своей собственной неадекватности. Когда мы были порознь — либо она загорала в одиночку, либо я сидел в баре и строил предположения о своих собратьях по обетованному бессмертию, — я раз за разом задавался вопросом, да что же такого она во мне нашла. Можно не сомневаться, что я служил некоей ее потребности, вот только слишком уж всеядной была эта потребность. Иногда меня осаждали мрачные подозрения, что появись на горизонте кто-нибудь другой, она тут же бросит меня и займется им. Но никто другой не появлялся, да и я мудро рассудил, что не стоит так уж глубоко копаться в нашей во многих смыслах близкой к идеалу случайной связи.
За день до прибытия на Коллаго я достал из саквояжа залежавшуюся в небрежении рукопись и прихватил ее с собою в бар, чтобы внимательно перечитать.
С момента, когда была прервана моя работа, прошло уже целых два года, так стоит ли удивляться, что теперь, перебирая эти несброшюрованные страницы и вспоминая время, когда они писались, я чувствовал себя довольно странно. Сам собой возникал вопрос, не слишком ли поздно я к ним вернулся, не вырос ли я, как из детского костюмчика, из того человека, который в попытке разрешить свой пришедший и вскоре отступивший кризис препоручил себя неизменности написанных слов. Взрослея, человек не замечает происходящих с ним изменений — сегодня он видит в зеркале примерно то же, что и вчера, недавнее прошлое еще живо в его памяти, — и лишь старые фотографии или старые друзья способны указать ему на накопившиеся отличия. Два года — долгий срок, но все это время я пребывал в чем-то вроде стагнации.
