– Ну вот и все, Мэри, прощай. Страха нет. Я думаю только о том, чтобы не подкачать, когда придет время…
Клинтон записывал прощальные строки, когда перед глазами вдруг поплыло. Он глянул на бледное безбородое лицо, на окровавленную повязку и дрожащие губы. Парнишка судорожно сглотнул и замолчал.
– Как ее зовут-то, парень? Надо же адрес написать.
– Мэри Свэйн. «Красный боров» в Фалмуте.
«Значит, в баре работает, – подумал Клинтон, застегивая нагрудный карман на мундире парнишки, куда положил листок. – Если она и получит эту записку, то, наверное, со смехом станет показывать ее завсегдатаям».
– Ваше преподобие, я соврал, – прошептал юноша. – Я боюсь!
– Мы все боимся. – Клинтон стиснул его ладонь. – Знаешь что? Если хочешь, можешь заряжать ружье для Диллона. У него есть глаза, чтобы стрелять, а вот рука всего одна осталась, зато у тебя две.
– Эх, ваше преподобие! – усмехнулся Диллон. – Как же мы об этом раньше не подумали!
На колени слепцу Клинтон положил патронташ – в нем оставалось пятнадцать патронов. В этот момент из зарослей донеслось пение: неторопливое, глубокое и очень красивое, оно звенело и отдавалось эхом в лесу – боевой напев Иньяти.
Клинтон медленно оглядел кружок обороняющихся. Всех лошадей перебили, туши валялись на земле между разбросанными седлами, упряжью, сломанными ящиками, латунными гильзами, брошенными ружьями и обрывками вощеной бумаги, в которую были завернуты патроны. В этой неразберихе только тела мертвецов лежали аккуратными рядами.
«Сколько же их там лежит… – подумал Клинтон. – Какие потери, какие жестокие потери…»
Он поднял взгляд: наконец-то развиднелось – в небе, между грядами высоких кучевых облаков, проступала голубизна. Закат лизнул облачные вершины, окрасив их в нежный розовый цвет, тогда как подножия горели в глубине тусклым серебром.
Отряд сражался весь день на окровавленном грязном пятачке. Через часик стемнеет, но уже сейчас на фоне восхитительно голубого неба, будто пылинки, кружили черные точки, описывали неторопливые круги, словно в медленном водовороте. Стервятники были еще очень высоко – они наблюдали и ждали с бесконечным терпением, свойственным Африке.
Клинтон опустил глаза и взглянул на Вильсона, который сидел с противоположной стороны круга, привалившись к брюху мертвой лошади. Правая рука майора беспомощно висела вдоль тела, повязка на животе пропиталась алой кровью, но револьвер Вильсон держал на коленях.
Двое мужчин смотрели друг другу в глаза, пение в лесу то затихало, то становилось громче.
– Они сейчас пойдут в атаку – в последний раз, – сказал Вильсон.
Клинтон кивнул, задрал подбородок и начал петь:
– Ближе, Господь, к Тебе, ближе к Тебе…
Голос звучал удивительно чисто и звонко, Вильсон тоже запел, прижимая к животу окровавленный комок ваты.
– …ночь темна, отдых на камне лишь найдет глава…
Голос слепого мальчика надломился и задрожал. Диллон, несмотря на простреленные лодыжку и локоть, лежал на спине, положив ружье на согнутые колени, готовый стрелять в наступающего врага. Пел он немелодично и невыразительно, но подмигнул Клинтону и усмехнулся:
– …во славу Ты введешь меня…
Восемь человек – вот и все, кто остался, причем каждый многократно ранен. Они пели среди дикого леса – звенящими слабыми голосами, почти неслышными в гремящем хоре боевого напева импи Иньяти.
Загремел гром – две тысячи ассегаев застучали по черно-белым щитам, – и накатился на маленький кружок.
Аллан Вильсон с трудом встал на ноги, чтобы встретить нападающих. Из-за раны в животе он не мог стоять прямо, одна рука безвольно болталась вдоль тела. На фоне ревущего напева и грохота копий выстрелы из револьвера казались безобидными, как детская хлопушка.
Диллон, продолжая петь, выхватил из рук слепого парнишки заряженное ружье и выстрелил, затем взял следующее. Слепой вложил патрон в казенник, вручил винтовку Диллону и потянулся за очередным патроном. Осознав, что патронташ пуст, он судорожно ощупал его пальцами.
– Кончились! Патроны кончились!
Диллон поднялся, опираясь на здоровую ногу, и захромал вперед, держа бесполезную винтовку за дуло. Прикладом он замахнулся на волну щитов и плюмажей, которая накатила на него, но в ударе не было силы – высокий овальный щит без труда отклонил его, и между лопатками Диллона выросло длинное широкое лезвие, пройдя от грудины до позвоночника – серебристая сталь порозовела.
– Я не хочу умирать! – крикнул слепой парнишка. – Господин пастор, обнимите меня, пожалуйста!
Клинтон обхватил его за плечи и сжал изо всех сил.
– Все хорошо, мальчик мой, – сказал он. – Все будет хорошо!
* * *
Трупы раздели догола. Никогда не видевшая солнца кожа казалась молочно-белой и странно нежной, будто гладкие лепестки каллы. На этой белизне жутко выделялись раны цвета раздавленных ягод тутовника.
Вокруг места побоища собралась огромная толпа воинов – некоторые уже натянули на себя снятую с трупов одежду. Все еще тяжело дышали после заключительной безумной атаки и последующей резни.
Из плотных рядов вышел старый, поседевший ветеран, держа копье за древко снизу, точно мясницкий нож, и склонился над обнаженным телом Клинтона Кодрингтона. Пришло время выпустить души белых на свободу, позволить им покинуть тела и улететь, чтобы они не тревожили живых, – настал миг ритуального потрошения. Старый воин приставил кончик ассегая к животу Клинтона, прямо над жалким комочком съежившихся гениталий, и приготовился распороть кожу до самых ребер.
– Стой! – послышался звонкий голос.
Воин отступил назад и почтительно отсалютовал Гандангу, перед которым расступались ряды воинов.
Индуна остановился в центре жуткого побоища и посмотрел на обнаженные тела врагов. Его лицо оставалось бесстрастным, но в глазах стояла ужасная скорбь, будто он оплакивал всю землю.
– Пусть лежат, – тихо сказал он. – Это были настоящие мужчины, рожденные от настоящих мужчин.
Повернувшись, Ганданг ушел туда, откуда появился. Его воины построились и затрусили вслед за ним на север.
Лобенгула достиг границ своих владений. Перед ним земля разверзалась, и крутой склон уходил вниз, в долину реки Замбези – в безлюдный ад каменистых ущелий и непроходимых зарослей, диких зверей и невыносимого зноя.
Вдали виднелась темная извилистая полоска прибрежных кустов вдоль русла отца всех рек. На западе в небе высилось серебристое облако водяной пыли, отмечая место, где река Замбези с грохотом падала с отвесной скалы высотой в триста футов, вливаясь в узкое ущелье ошеломляющим, буйным потоком.
Лобенгула сидел на козлах переднего фургона, обводя беспокойным взглядом эту дикую красоту. Фургон везли двести воинов. Все быки передохли: на слишком каменистой почве они один за другим выбивались из сил и умирали прямо на ходу. В местах обитания мухи цеце жуткие крохотные твари изводили людей в растянувшемся караване и роились над выжившими быками – за несколько недель все животные подохли от укусов мух. Люди, более устойчивые к заразе, заняли их место в упряжке и потащили своего короля дальше, в безнадежном, бесцельном бегстве.
