Я взял черепок и снова стал вести линию, быстро, стараясь держать линейку неподвижно. Прямую линию.
— Ведь ты не станешь свататься к Авигее? — спросил Иасон.
— Нет, не стану, — ответил я, протягивая руку за следующей доской. — Я никогда не женюсь.
Я продолжал мерить древесину.
— А твой брат Иаков говорит совсем другое.
— Иасон, хватит уже, — произнес я мягко. — Что говорит Иаков, касается только его и меня.
— Он говорит, ты женишься на ней. Да, на Авигее. И он лично этим займется. Он говорит, ее отец примет тебя. Говорит, деньги для Шемайи ничего не значат. Он говорит, ты тот человек, которого ее отец не…
— Прекрати! — оборвал я его.
Я поднял на него глаза. Он возвышался надо мной, словно угрожая.
— В чем дело? — спросил я. — Что на самом деле тебя гложет? Почему ты не успокоишься?
Он опустился на колени и сел на пятки, так что мы снова смотрели друг другу в глаза. Он был задумчив и несчастен, и, когда заговорил, голос у него был хриплый.
— Ты знаешь, что сказал обо мне Шемайя, когда мой дядя просил от моего имени руки Авигеи? Ты знаешь, что старик сказал моему дяде, хотя он прекрасно знал, что я стою за занавеской и слышу его?
— Иасон…
— Старик сказал, что за милю видит, кто я такой, засмеялся и фыркнул. Он произнес греческое слово — то самое, каким называли Йитру и Сироту…
— Иасон, неужели ты не понимаешь, почему он так сказал? — спросил я. — Он стар, он ожесточился. Когда мать Авигеи умерла, умер и он. Только Авигея заставляет его дышать, ходить и говорить, и еще жаловаться на больную ногу.
Иасон с головой ушел в свои мысли. Он меня не слышал.
— Мой дядя притворился, что не понял его, этого злого человека! Мой дядя, ты знаешь, настоящий знаток церемоний. Он сделал вид, что не заметил оскорбления. Просто встал и сказал: «Что ж, в таком случае, может быть, ты еще подумаешь…» И он так и не рассказал мне, что ответил Шемайя, что он сказал…
— Иасон, Шемайя не хочет потерять дочь. Это все, что у него есть. Шемайя самый богатый землевладелец в Назарете, но с тем же успехом он мог бы быть нищим у подножия холма. Все, что у него есть, — Авигея, но рано или поздно ему придется отдать ее кому-нибудь в жены, и он боится этого. И ют явился ты, у тебя красивая одежда, причесанные цирюльником волосы, кольца, ты умеешь говорить на греческом и латыни, и ты испугал его. Прости его, Иасон. Прости ради собственной души.
Иасон вскочил и заметался по двору.
— Ты ведь даже не понимаешь, о чем я говорю, правда? — спросил он. — Ты не понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать! В какой-то миг мне показалось, ты понял, а в следующий — что ты идиот!
— Иасон, это селение слишком тесно для тебя, — сказал я. — Ты сражаешься с демонами каждый день и каждую ночь — во всем, что ты читаешь, во всем, что ты пишешь, во всем, о чем думаешь, и, может быть, даже во всех своих снах. Отправляйся в Иерусалим, где живут люди, которые готовы говорить обо всем мире. Снова в Александрию или на Родос. Ты был счастлив на Родосе. Это подходящее для тебя место, там полно философов. Или, может быть, Рим — как раз то, что тебе нужно.
— Почему я должен идти куда-то? — горько спросил Иасон. — Почему? Потому что ты считаешь, что старый Шемайя прав?
— Нет, я вовсе так не думаю.
— Так вот, позволь мне сказать тебе кое-что: ты ничего не знаешь о Родосе. Риме или Афинах, ты ничего не знаешь о мире. А для каждого наступает время, когда уже претит изысканное общество, когда до смерти надоедают таверны, школы и разгульные пирушки, когда хочется вернуться домой и пройти под деревьями, которые посадил твой дед. Пусть в глубине души я и не ессей, но я человек.
— Я знаю.
— Ты не знаешь.
— Если бы я только мог дать тебе то, в чем ты нуждаешься.
— И что же это, по-твоему?
— Подставить плечо, — сказал я. — Обнять. Доброта — все, что тебе нужно. Если б я мог это сделать прямо сейчас.
Мои слова поразили Иасона. Слова вертелись у него на языке, но он не проронил ни звука. Он повернулся в одну сторону, в другую, потом снова ко мне.
— О, лучше тебе этого не делать, — прошептал он, прищурив глаза. — Нас обоих закидают камнями, как этих мальчиков.
Он отошел к стене двора.
— В такую зиму, — заметил я, — очень даже возможно.
— Ты глупец и простофиля!
Он шептал из темноты, и я заговорил в его сторону.
— Ты ведь знаешь Писание лучше своего дяди?
Я смотрел на неясную фигуру на фоне шпалеры.
В глазах Иасона отражались всполохи света.
— Какое это имеет отношение к тебе, ко мне и ко всему этому? — спросил он.
— Подумай сам. «Будь добр к страннику в своей земле, ибо ты сам некогда был странником в земле Египетской, и ты знаешь, что значит быть странником…» Так ответь мне, как мы должны относиться к странникам в самих себе?
Дверь дома отворилась, и Иасон замер на фоне шпалеры, дрожа от страха.
Это оказался всего лишь Иаков.
— Что с тобой такое сегодня? — сказал он Иасону. — Почему ты бродишь повсюду в этой льняной одежде? Что случилось? У тебя такой вид, будто с головой у тебя не все в порядке!
Сердце у меня сжалось.
Иасон презрительно засопел.
— Ничего такого не случилось, с чем можно было бы обратиться к плотнику, — огрызнулся он. — Это все, что я могу тебе сказать.
И он ушел вверх по холму.
Иаков издал негромкий смешок.
— Почему ты его терпишь, позволяешь заходить во двор и говорить речи, словно он на рыночной площади?
Я снова взялся за работу.
— Ты любишь его гораздо больше, чем хочешь показать, — ответил я Иакову.
— Я хочу с тобой поговорить, — сказал он.
— Извини, но не сейчас. Мне нужно закончить разметку. Я пообещал, что сам все сделаю, и отправил всех домой.
— Я знаю, что ты сделал. Думаешь, ты глава семейства?
— Нет, Иаков, я так не думаю.
Я продолжал работать.
— Я решил поговорить с тобой именно сейчас, — сказал он. — Сейчас, когда женщины уже улеглись и под ногами не путаются дети. Я пришел сюда, чтобы поговорить с тобой, и поговорить наедине.
Он зашагал вперед-назад перед досками, сложенными в ряд. Я укладывал их вплотную. Линии были ровные.
— Иаков, все спят. Я тоже почти сплю. Я хочу лечь.
Я старательно провел следующую линию. Довольно неплохо. Потянулся за последней доской, но остановился и потер руки. До сих пор я не замечал, что пальцы у меня закоченели от холода.
