— Это не шутки, ты, жалкий пророк, — сказал он. — Я не прихожу и не ухожу по прихоти.
— Хотя бы уйди по прихоти, — сказал я. — Этого будет довольно.
— Да ты знаешь, кто я такой на самом деле? — спросил он, и его лицо вдруг исказилось от горя. — Ладно, я тебе расскажу. Хелель бен-Шахар.
Он сказал это на иудейском.
— Утренняя звезда, — перевел я.
Я вскинул правую руку и щелкнул пальцами.
— Я видел, как ты падаешь… вот так.
Вокруг меня все взревело, песок взвихрился, словно посреди яркого дня разразилась буря, готовая смести меня со скалы.
Я ощутил, как меня уносит вверх с удивительной скоростью, и вдруг иной рев, знакомый и необъятный, оглушил меня, и я остановился на краю парапета Храма, Иерусалимского храма, под бескрайним небом, над взволнованной толпой тех, кто туда входил и выходил. Я стоял на бельведере и смотрел вниз на просторные дворы.
Шум и запахи толпы достигали моих ноздрей. Я ощущал такой сильный голод, что было больно. А во все стороны простирались крыши Иерусалима, и люди роились внизу, в сплетении узких улочек.
— Взгляни на все это, — сказал он.
— Чего ради мне глядеть? — спросил я. — На самом деле всего этого здесь нет.
— Нет? Ты в это не веришь? Ты думаешь, это наваждение?
— Ты сам — наваждение и ложь.
— Тогда бросайся вниз, прямо сейчас, с высоты. Бросайся вниз на толпу. Посмотрим, наваждение ли это. А если нет? Разве не написано: «Ангелам Своим заповедает о тебе сохранить тебя; и на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею»?
— Да, ты с самого начала был убийцей, — сказал я. — С какой радостью ты смотрел бы, как я упаду, полечу вниз, как сломаются мои кости, как это лицо, которое ты так точно повторил, разобьется и покроется кровоподтеками. Но ты же хочешь большего? Тело ничего для тебя не значит, как бы безжалостно ты ни мучил его. Тебе нужна моя душа.
— Нет, ты ошибаешься, — сказал он тихо, придвинувшись совсем близко. — И мы на самом деле здесь, я перенес тебя сюда не наваждением и ложью, но чтобы показать то самое место, откуда ты должен был начать. Это ты утверждаешь, что ты Спаситель. Это тебя величают Сыном Давида, Князем, который поведет свой народ к победе. Это ты и твой народ превозносят твою великую силу и ее неизбежное торжество, книга за книгой, стих за стихом. Так бросайся вниз! Говорю тебе, сделай это, и пусть ангелы подхватят тебя. Пусть твоя битва начнется с соглашения между тобой и Господом, которому, как ты утверждаешь, ты служишь!
— Я не стану испытывать Господа, — сказал я. — Ведь сказано: «Не искушай Господа Бога твоего».
— Тогда с чего ты начнешь свою битву? — спросил он так, словно искренне хотел знать ответ. — Как ты поднимешь свои армии? Как донесешь свою весть до евреев этих земель и тех, что за ними, и следующих? Как ты дашь знать далеким еврейским общинам по всей империи, что настало время браться за меч и становиться под твои знамена во имя вашего Господа?
— Я знал это, когда еще был ребенком, — ответил я, разглядывая его.
— Знал что?
— Ты Повелитель мух, однако ты зависишь от милости времени. Ты не знаешь, что случится в будущем.
— Что ж, если это правда, то половину времени ты не лучше меня, потому что и ты этого не знаешь. И они ничто, эти червяки внизу, те, кого ты зовешь братьями и сестрами, потому что они не знают ничего от мига до мига. У тебя, по крайней мере, бывают видения и предвидения.
Он протянул ко мне руку, словно желая удержать, и его лицо исказилось от злобы.
— Что ты знал о времени в те тоскливые годы, проведенные в Назарете? Что есть то время, за которое твои ноющие мышцы обратятся в прах, как и все вы? Почему ты терпишь его? Почему Он его терпит? Ты уверяешь, будто знаешь Его Волю. Тогда скажи мне, почему Он не прихлопнет его?
— Прихлопнуть время? — переспросил я едва слышно. — Дар времени?
— Дар? Это дар — затеряться в Его ничтожном мире, в жалком забвении, во времени?
— Да, ты знаешь только одно, и это одно — страдание, — заметил я.
— Я? Я знаю страдание? А какое страдание знают они, день за днем, и какое страдание познал с ними ты? Думаешь, эта жизнь и время были даром для того мальчика, Йитры, которого твои соседи закидали камнями? Ты же знаешь, что он был невинен? О, его искушали, но он остался невинен. А Сирота? Этот ребенок даже не понял, за что его убили. Ты знаешь, что было в их сердцах, когда они видели летевшие в них камни? Что, как ты думаешь, лежит на сердце матери Йитры, когда она рыдает, в это самое время?
— Тогда я спрошу тебя, откуда же берется надежда, если не из времени? Я спрошу тебя и сам отвечу. Однако ты сделал свой выбор навеки, и для тебя не существует времени.
— Надо бы сбросить тебя отсюда! — прошипел он.
Он поднял руки, чтобы схватить меня, но они не сомкнулись на моем горле.
— Следовало бы размозжить тебя о камни. Уж я-то не боюсь ввести в искушение Господа Бога. И никогда не боялся.
Он шагнул назад, слишком разозленный, чтобы сразу заговорить, и перевел дух.
— Может быть, ты какой-то фантом, порожденный Его непостижимым и безжалостным Разумом. Иначе как еще ты мог не испытывать ничего к Авигее, когда она, испуганная, стояла между детьми, в ожидании такой же смерти, какой умерли Йитра и Сирота? Ты вообще испытываешь сострадание хоть к кому-нибудь из них?
Свет изменился. Воздух пришел в движение.
Облик Храма и сама толпа стали меняться, крошиться, словно картина, нарисованная на шелке.
Я опять был в вихре и протягивал перед собой руки.
Вдруг мы оказались стоящими рядом, он, в дивных одеждах, и я, на вершине горы, может быть, самой высокой горы в мире. Только эта гора была не на земле.
Под нами расстилалась как будто карта, но и не карта, скорее, виднелись контуры гор и рек, долин и морей, составлявшие целый мир.
— Совершенно верно, — сказал он, заглушая шум ветра. — Это мир. Ты видишь его таким, каким вижу я. Приятным для взгляда.
Он застыл, словно действительно любовался величественной панорамой, и я окинул взглядом то, что он якобы мне показал, а потом взглянул на него.
Он стоял ко мне в профиль — мой профиль, его темные волосы были откинуты назад, и глаза глядели ласково, как мои собственные глаза, и он придерживал полы плаща.
— Ты действительно хочешь помочь им? — спросил он меня.
И поднял палец.
— Я говорю, действительно ли ты хочешь помочь им? На самом деле? Или ты хочешь только напугать их и оставить в еще худшем положении, пока не явится другой пророк, проклиная, обличая и объявляя о том, чего никогда не произойдет?
Он повернулся ко мне, и его глаза наполнились слезами. Точно такими же, как те, что он видел недавно в моих глазах. Он обеими руками закрыл лицо, а потом взглянул на меня сквозь густой сверкающий туман.
