Его сокамерники были лично выбраны старшим надзирателем по фамилии Дженкинс, с которым Кингсли встречался раньше.
— Помните меня, мистер Кингсли?
В полумраке Кингсли с трудом разглядел его лицо.
— А, — сказал он, приуныв, — сержант Дженкинс.
— Уже не сержант, мистер Кингсли. Надзиратель Дженкинс, старший надзиратель Дженкинс.
— Поздравляю, старший надзиратель Дженкинс. Вы определенно преуспели в своей новой профессии.
— Да. Не все нос задирают и отказываются со мной работать.
— Я не задирал нос. Мне просто показалось, что ваши навыки не лучшим образом подходят для работы в уголовном розыске.
— Да? Неужели? Что, теперь мы не такие гордые, заносчивые и властные, а, инспектор?
Кингсли не припоминал, чтобы он был гордым, заносчивым и особенно властным с этим человеком, он только помнил, что вел себя… логично. На него взвалили груз в виде сержанта, которого он считал нерасторопным, тупым и жестоким. Поэтому он отчислил его из отдела и порекомендовал ему подыскать работу попроще. Его нисколько не удивило, что Дженкинс пошел служить в тюрьму.
— После того как вы меня списали, Кингсли, с моей карьерой в полиции было покончено. Меня лишили нашивок.
— Мне жаль это слышать.
— Тогда вам было не жаль, инспектор, но готов поспорить, вы жалеете об этом сейчас. О да, я в этом уверен. И запомните мои слова: очень скоро вы еще сильнее пожалеете. Снять с заключенного наручники, — приказал Дженкинс. — Отпереть камеру.
Дверь открыли, с Кингсли сняли цепи, но облегчения он не почувствовал. Он вошел в крошечную камеру, и трое заключенных, с которыми ему предстояло сосуществовать, злобно ухмыльнулись. Блеснули уцелевшие зубы, сверкнули пять зрячих глаз в тусклом свете керосиновой лампы. Электричество еще не добралось до этого темного уголка «Уормвуд скрабз».
— Здорово, инспектор. Помните меня? — спросила одна из фигур.
Этого вопроса — «Помните меня?» — Кингсли уже начал бояться.
— Да, я вас помню. Я всех вас помню, — ответил Кингсли.
Только сейчас Кингсли осознал весь ужас своего положения. До этой минуты у него было много всяких мыслей. Потеря семьи, работы, своего мира. Бесконечные попытки объяснить свою позицию. Белые перья на улицах и на его подушке. До этой минуты его жизнь и протест, из-за которого с ней было покончено, имели для него значение. Его существование имело какую-то цель.
Но все изменилось.
Теперь у него не было жизни. Человек, которым он был еще вчера, исчез. Теперь он стал загнанным в угол животным. Оскалившимся зверем, попавшим в стальную пасть самой хитроумной из ловушек. Кингсли бросили, одинокого и совершенно беззащитного, на растерзание его заклятым врагам. Ему предстояло жить с людьми, чьи жизни он погубил. Сам дьявол не сумел бы придумать худшую участь для человека, но Кингсли знал, что свою участь он выбрал для себя сам.
— Добрый вечер, джентльмены, — сказал Кингсли, делая первый шаг вперед и думая, сможет ли он как-нибудь постоять за себя. — Добрый вечер, мистер Картрайт.
Картрайт убил свою жену, и Кингсли едва не добился для него смертного приговора, но Картрайт умудрился убить также свою дочь, единственную свидетельницу преступления.
— Вы должны мне пятнадцать лет, Кингсли, — прорычал Картрайт.
— Мистер Картрайт, — ответил Кингсли, — мы оба знаем, что по справедливости вас должны были повесить.
— Не смей задирать передо мной свой нос, ублюдок желтопузый, — прорычал Картрайт. — Кончилось твое время. По мне, лучше быть убийцей, чем трусом.
— Можно быть и тем и другим, и вы, мистер Картрайт, тому пример.
Кингсли вел себя бесстрашно, но это была игра; кто угодно на его месте пришел бы в ужас от ближайших перспектив. Но даже в этих безнадежных обстоятельствах логические доводы стояли у него на первом плане. Он понимал, что молить о пощаде нет никакого смысла, а опыт научил его, что любая сила может стать преимуществом в битве — и силу можно найти и в том, что не дал себя запугать. Поэтому он решил продемонстрировать храбрость и презрение. Он был совершенно одинок в битве за свою жизнь; как только он решит сдаться, у него не останется ни одного шанса.
Двое других заключенных, вор и сутенер, тоже шагнули к нему.
— Привет, инспектор, — сказали они. — Помните нас?
Кингсли приготовился. Прислонившись спиной к двери, он занял боевую стойку: поднял кулаки и немного согнул колени. Кингсли был превосходным боксером, в Кембридже даже получал за свои успехи медали; он был высокого роста и находился в отличной физической форме, но трое его противников не уступали ему по силе. Несмотря на все мастерство Кингсли, грубая сила победила, и уже через минуту он корчился на полу под градом ударов и плевал кровью, пока не потерял сознание.
10
Полевое наказание № 1
Наутро после радушного приема в офицерской столовой капитан Аберкромби получил свое первое задание в новой должности. Это было неприятное поручение: руководить наказанием одного из солдат.
Туда, где раньше была деревенская площадь, а теперь устроили импровизированный плац для пятого батальона, прикатили лафет. Перед ним выстроилась небольшая группа людей: капитан Аберкромби, четыре офицера из военной полиции и закованный в наручники заключенный Хопкинс.
Моросил холодный дождик, и казалось, что короткое лето во Фландрии уже закончилось. Аберкромби подошел к заключенному.
— Я не знаю вас, рядовой Хопкинс, — сказал он, — и меня здесь еще не было, когда было совершено преступление, в котором вас признали виновным. Поэтому мои нынешние обязанности не доставляют мне ни малейшего удовольствия. Однако армейские законы не оставляют мне выбора.
Хопкинс попытался поднять голову и взглянуть на Аберкромби сверху вниз, но не смог, он весь дрожал от страха.
— У каждого из нас есть выбор, — пробормотал он. — Не успокаивайте свою совесть за мой счет.
Если Аберкромби и услышал его слова, то никак на них не прореагировал.
— Вы признаны виновным в отказе повиноваться прямому приказу.
— Я не отказывался сражаться! Я отказался надеть кишащий вшами мундир! А сами вы надели бы его, виконт?
— Вы ослушались приказа. Многократно. По закону вас должны были расстрелять. Вы хотите что-нибудь сказать?
— Да.
— Говорите.
— Капитан, ваши стихи — дерьмо. «Да здравствует Англия»? Куча лживого дерьма. Капитан, я слышал, как его цитировали мальчики. Шестнадцатилетние мальчики как попугаи повторяли это дерьмо, когда шли рядами на смерть. Англия навсегда? Дерьмо навсегда. Дерьмо-дерьмо-дерьмо.
Некоторое время Аберкромби стоял словно пораженный молнией. Он в одно мгновение побледнел. Присутствовавшим при этом полицейским показалось, что капитан с трудом овладел собой.
