— Да.
— Что ж, я уверен, что за такой же срок смогу превратить хорошую девушку в дурную.
— Капитан Шеннон, если бы я хотел посмотреть на озабоченного кобеля, я бы просто прогулялся по парку.
— Понимаете, инспектор, я знаю, что это ужасно, но у меня есть правило, и я никогда его не нарушаю.
— Правило?
— Кредо Шеннона. Любая выпивка. Любая еда. Любая девушка. В любое время.
— Я думал, вы на задании.
— Это более важное задание, и заключается оно в том, что нужно ковать железо, пока горячо, потому что, видите ли, Кингсли, горячо будет не всегда. Я скоро умру.
— Вы так в этом уверены?
— Абсолютно. Моя очередь уже давно подошла. В Оксфорде я был в команде по гребле. Гонка 1912 года. Из всех других гребцов остался один я. Подумайте только: все до одного из них дали дуба, разве не поразительно? Даже бедняга рулевой, которого снял снайпер на Вайми-Ридж. Кстати, тот немец, видимо, был стрелком что надо, потому что, поверьте мне, наш рулевой был самым мелким, самым тощим парнем, которого только можно встретить. Скоро я к ним присоединюсь — мой срок на исходе. Если бы меня не откомандировали в СРС, я бы уже был мертв, учитывая, что за дьявольская резня творится на Ипре. Вот поэтому у меня такое правило. Хватай, пока можешь. Бери, пока дают.
— Всегда?
— Всегда. Любая выпивка. Любая еда. Любая девушка. В любое время. Без исключений. Без осечек. Я не упускаю ни одной возможности поесть, выпить, выспаться или уложить девку в постель, и к черту все остальное. Поэтому, когда меня догонит пуля, или меня отравят газом, или я загнусь от дизентерии, или меня разорвет на куски, или я просто перетрушу и сдохну, я буду знать, что не было ни одной девки, которую я мог бы уломать и упустил, и ни одного стакана спиртного, ни одного обеда и ни одного другого удовольствия, которые были у меня под носом и которыми я не воспользовался. Неплохое правило, верно? Ну же, признайте.
— Полагаю, это вполне разумно.
— Чертовски разумно. Но послушайте, я не могу сидеть и трепаться с вами весь день. Как насчет того, чтобы перейти к делу?
— Да уж, пожалуй.
— Но сначала, разумеется, правило!
Шеннон с яростью набросился на яйца и почки. Он также съел бекон, грибы, кровяную колбасу, жареные помидоры, свиную отбивную и все тосты, включая порцию Кингсли. Он осушил чайник и заказал еще один, с порцией скотча, и только когда на столе не осталось ни крошки, закурил и перешел, наконец, к делу.
— Итак. Я уже упомянул о печальном известии насчет виконта Аберкромби?
— Вы сказали, что он умер.
— Умер во Франции. Точнее, его убили.
— Он не погиб в бою?
— Нет. Такова официальная версия, но на самом деле его убили.
Кингсли задумался.
— Что бы это ни значило, — наконец сказал он.
— Что вы хотите сказать: что бы это ни значило?
— Я уже не понимаю, что такое убийство, особенно во Франции.
— О, ради бога, пожалуйста, инспектор, замолчите. Вы полицейский. Вам чертовски хорошо известно, что такое убийство: это когда один человек незаконным образом убивает другого.
— По-моему, и Хейг — убийца, и Ллойд Джордж, и кайзер…
— Да, нам всем известно, что вы думаете по поводу войны, инспектор. Вы чертовски доходчиво это объяснили. Она вам не нравится. Вы думаете, что это — полное безумие. Что ж, у меня для вас новости. Никому из нас она не нравится, мы все считаем, что это безумие, особенно те, кто действительно в ней сражался. Но не все из нас чувствуют необходимость постоянно об этом болтать.
— Вы говорили о виконте Аберкромби.
— Ну, можете себе представить, как его смерть потрясла общественность. Он был одним из последних настоящих романтических героев, из тех, кто так и остался чертовым героем. Как Руперт Брук, а не Зигфрид Сассун.
— Руперта Брука укусило какое-то насекомое, и он умер от заражения крови.
— Он умер на боевом посту. Его поэзия вдохновляла людей, она не запугивала их ужасами, которые их окружали. Она поднимала их над кошмаром.
«Коль я умру, ты вот что знать должна:
Есть где-то на чужбине уголок,
Что стал английским»?
[1]
— Прекрасно, не так ли?
— Да. Прекрасно и горько.
— Поэзия Аберкромби была такой же.
— Аберкромби сочинял стихи, но поэтом не был. Он не был Бруком.
— Люди любили их, потому что они были простые, прочувствованные и благородные.
— Виконт умер, но я-то тут при чем? — спросил Кингсли.
— Ну, как я уже сказал, его убили. И убил его, кажется, недовольный солдат. Они оба по контузии покинули линию фронта и отправились в одно заведение для осмотра перед началом лечения. Солдат застрелил Аберкромби, при нем нашли и пистолет Аберкромби. Он под арестом, ожидает трибунала, и я надеюсь, что его повесят или четвертуют. Подумать только, что такой отважный малый, как Аберкромби, вдохновлявший все наше поколение, пал от рук подлого, мелкого убийцы. Вы помните, что он писал в стихотворении «Запомните меня таким»?
— Признаться, нет.
— «Я поведу своих солдат
На поле битвы роковой
И голову сложу за них,
За них и за очаг родной».
— Рад отметить, что плохо знаком с творчеством Аберкромби.
— А то идиотское письмо, которое отметил Элиот, вы запомнили дословно. Господи, да мы все понимаем, что война — это грязь, черви, страх — липкий, кошмарный страх. Если в этой войне и есть что прекрасное, так это сила духа обычного человека, его благородство и способность жертвовать собой. Именно об этом писал Аберкромби, а какой-то подлый тип его за это пристрелил.
— Я снова спрашиваю: я тут при чем?
— Вы полицейский. Мы хотим, чтобы вы расследовали это дело.
— Мы — это СРС?
— Господи, да нет же. Важные персоны, «шишки», крупные фигуры. Откуда мне знать. Не удивлюсь, если сам Ллойд Джордж.
— Значит, это не расследование СРС?
— А с какой стати? Это дело полиции. Единственное, что нам велели, это вытащить вас из «Уормвуд скрабз» так, чтобы не возникло никаких вопросов, и доставить в Лондон.
— В Лондон? Так почему же вы привезли меня в Фолкстон?
— Мы думали, что у вас три сломанных ребра. Если честно, этот тюремный врач — просто позорище. Мы думали, что вы проваляетесь еще неделю, а здесь, с нами, вы будете в большей безопасности.
— Но зачем я вам вообще понадобился? Если вы произвели арест, не поздно ли начинать расследование?
