Росту она была невысокого, но с гордой осанкой. Малый рост компенсировала энергия, которая исходила от нее даже, казалось бы, в относительно спокойных обстоятельствах. На ней была опрятная форма, но шапочку она не носила, что, строго говоря, было против правил. У нее была модная короткая стрижка с челкой. Она носила очки в черепаховой оправе и совершенно не красилась. Она была похожа на хорошенькую школьницу — и отличницу, и спортсменку, вполне могла бы быть старостой в каком-нибудь приморском пансионе. Такие девушки в январе с утра купаются в море, а потом мчатся на урок латыни.
— Да, они были здесь, — сказала сестра Муррей. — Как и все в ЦЕНДе, они были «еще не диагностированными, но нервными пациентами». Очень нервными. Что за душки наши военные! Отправляют к нам парня, который после контузии оцепенел и онемел, и говорят, что его еще не диагностировали, как следует, но он выглядит немного нервным. Военные знают, что эти солдаты были доведены до безумия, а мы должны ответить на вопрос, до какой степени безумия. Или, говоря другими словами, могут ли они еще держать оружие. Военных диагноз не интересует, их интересует только, это как скоро можно будет запихать их обратно в окопы. Не удивительно, черт возьми, что они нервные.
— А как скоро вернулись бы туда Аберкромби и Хопкинс?
— Очень скоро, — ответила Муррей. — Они могли стоять, ходить, у них вполне восстановилась речь: выполнять и отдавать команды им уже было под силу. А что еще нужно на этой войне? Большинство из тех, кого вы здесь видите, через месяц отправятся обратно на фронт.
Кингсли снова взглянул на площадки, где велись бесцельные игры. В этих странных, отрешенных солдатах не чувствовалось особого боевого задора.
— Капитан Марло, — сказала сестра Муррей, нахмурив брови, — можно говорить с вами откровенно?
— Ну конечно.
— Не сочтите за резкость, но я должна сказать то, что думаю. Я всегда говорю то, что думаю, и не делаю исключений для военных полицейских.
— Я только на это и рассчитываю.
— Многих мужчин раздражает, когда женщины говорят то, что думают, их это даже пугает, но могу вас уверить, что никто никогда не мог запретить мне говорить то, что я думаю.
— Нисколько в этом не сомневаюсь.
— Женщина, которая не говорит то, что думает, хуже мужчины, который не дает ей права иметь собственное мнение. Он предает только себя, а она предает весь женский пол. Долг женщин — говорить то, что они думают, и именно поэтому я всегда так поступаю.
— Хм… да. Понятно. Может быть, присядем?
— Я лучше постою.
— Хорошо.
— Я не неженка.
— Разумеется.
— Может, вы привыкли к тому, что женщины падают в обморок при виде полицейских?
— Да нет.
— На самом деле уже доказано, что женщины выносливее мужчин. В некоторых обществах женщины не только производят и растят потомство, но и выполняют всю работу.
— Да, так оно и есть.
— Капитан, а вам известно, почему женщины падают в обморок?
— Ну, я…
— Это потому, что им не дают дышать корсеты. Представьте себе, капитан, женщины издеваются над собой, пытаясь изменить форму своего тела, чтобы больше нравиться мужчинам. Как это отвратительно! Как низко! Только дамы из общества падают в обморок; работающие женщины не носят корсетов.
— Сестра Муррей, вы, кажется, хотели высказаться. Что именно вы хотели сказать?
— Что я не люблю военных полицейских.
— Понимаю.
— Вообще-то я не люблю никаких полицейских.
— Ну, полагаю, я с этим ничего…
— Я презираю их яростно, праведно и страстно.
— … не могу поделать.
— У меня нет слов, чтобы описать презрение, которое я чувствую к каждому полицейскому на свете. Возможно, британские полицейские лучше некоторых, но не намного, потому что они все равно полицейские.
Она определенно говорила искренне, и хотя ее юношеский напор был по-своему привлекателен, Кингсли решил, что с сестрой Муррей нужно держать ухо востро. Он чувствовал, что, несмотря на забавно строгую внешность, эта девушка способна разозлиться не на шутку. Кингсли решил, что она умная и, возможно, храбрая; в конце концов, Королевская медицинская служба сухопутных войск на Западном фронте — не место для плакс, и хотя он знал, что ей всего двадцать два, она уже достигла звания младшей медицинской сестры.
— Если вы не желаете присесть, может быть, пройдемся? — спросил Кингсли. — Я уже пару дней в дороге. Паром, вагон для лошадей и санитарная машина. Я бы очень хотел размять ноги в этих прекрасных окрестностях, если вы не возражаете. Тем более, дождя пока нет.
Сестра Муррей пожала плечами:
— Ходите, стойте, сидите, прыгайте. Все, что угодно, ведь я уже совершенно четко дала понять, что не люблю полицейских.
Сестра Муррей пошла быстрым, деловым шагом, направляясь к вязовой рощице, радовавшей глаз Кингсли после ужасов недавнего путешествия.
— Сестра Муррей? — спросил Кингсли после того, как они некоторое время шли молча. — Мне пересказывали ваш рассказ о той ночи, когда произошло убийство, и, признаюсь, я нашел его очень неподробным. Как вы думаете, могло ли ваше отношение к полиции каким-то образом повлиять на ваши суждения или память?
— Да, я гляжу, вы парень прямолинейный.
— Как и вы, я говорю то, что думаю.
— Вы хотите сказать, что я солгала?
— Да.
— Нет, конечно нет. Я солдат, капитан, я знаю свой долг, и я видела то, что видела, и ничего больше.
— Напомните, что именно вы видели.
— Мало что.
— А именно?
— Не думаю, что смогу рассказать вам больше, чем уже сообщила вашим коллегам. Я совершала последний обход на своем дежурстве. Сначала я зашла к капитану Аберкромби, а затем в следующую палату, где спали Хопкинс и еще пять человек. Я довольно долго пробыла у них, потому что у некоторых пациентов, кроме психологических травм, имелись и физические повреждения, и мне надо было поменять им повязки. К тому же у одного из пациентов случился припадок, и мне пришлось позвать на помощь и сделать ему укол.
— Ваш коллега ушел до вас?
— Да, у меня в этой палате еще оставались дела. Закончив, я пошла к себе в комнату и на полпути вспомнила, что оставила в палате иглу и лоток. Этого нельзя оставлять в палате, где лежат люди в таком состоянии, поэтому я пошла назад и по дороге увидела британского офицера, который быстрым шагом удалялся от комнаты Аберкромби. Я видела только его спину, и он быстро исчез в конце коридора.
— Вы можете сказать, что он торопился?
— Да, я точно могу сказать, что он торопился.
