— Вы очень жестокий, — сказал Стэмфорд со слезами на глазах. — Я поэт, как и вы. Я думал, вы отнесетесь к этому с уважением.
— Я не поэт, дорогой. Уже нет. Мне все надоело. Такая скука, ты не представляешь. За много месяцев не написал ничего. Ни словечка. Кстати, ты хоть представляешь, сколько людей просят меня почитать их белиберду? Мне, черт возьми, даже по почте стихи посылают! В наши дни каждый считает себя поэтом, мой дорогой! Наверно, я именно поэтому и забросил это дело, слишком, слишком уж это избито.
— Значит, вы не станете читать мои стихи?
— Нет, мой маленький поэт, не стану.
— Понятно.
Стэмфорд убрал папку.
— Но мы можем быть друзьями? — поинтересовался он. — Несмотря на ваше презрение ко мне…
— Дорогой мой! Какое презрение? С чего ты это взял? Я думаю, что ты милый, приятный и очень, очень красивый, и честное слово, если я когда-нибудь решу почитать чужие стихи, я в первую очередь прочитаю твои и только твои, но, видишь ли, я не стану ничего читать, никогда… а сегодня, по-моему, лучше потанцевать!
Пианист играл вальс, и Аберкромби взял Стэмфорда за руку.
— Пойдем, милый, — сказал он. — Я буду Альбертом, а ты Дорис.
Они кружились в вальсе на тесном пятачке перед баром мистера Бартоломью. Рядом танцевали еще две или три пары, а затем они, одна за другой, отправились к лестнице.
5
Банный день в пивоварне
В тот момент, когда Кингсли смотрел вслед Агнес, а виконт Аберкромби и его молодой друг танцевали вальс в крошечном баре клуба «Лиловая лампа», по другую сторону Ла-Манша, в маленькой бельгийской деревушке Витшете, группа рядовых пятого Восточно-Ланкаширского полка впервые за много недель ожидала банного дня.
До войны, еще до того, как деревушку захлестнули битвы на Ипрском выступе, в Витшете не было никаких особых удобств. Теперь, после трех лет побоищ, от нее практически ничего не осталось. Дома лежали в руинах, единственная мощеная улица превратилась в грязную канаву, шпиль церкви был разрушен, а все деревья и цветы погибли. Однако деревушка имела одно важное преимущество, притягивающее к ней солдат пятого Восточно-Ланкаширского полка. Она стояла (или, точнее, уже лежала) в целых двух милях от нынешней линии фронта. Поэтому именно здесь полк пытался предоставить своим изможденным солдатам короткую передышку после боя.
Армейская баня в Витшете располагалась, как и большинство армейских бань, в старой пивоварне. Здание было частично разрушено, но инженерные службы постарались: крышу перекрыли, а водопровод переделали так, чтобы получилась общая душевая.
В соседнем полуразрушенном доме стояли, в ожидании бани, человек пятьдесят в грязных мундирах, с полотенцами через плечо. Они курили папиросы и ждали, пока закончит мыться предыдущая группа из пятидесяти человек.
— Я помню, когда за раз заходили только двенадцать человек, — ворчал один из стоявших, — и у нас тогда были ванны, настоящие бочки с чудесной горячей водой, и отмокать в них можно было по пять минут. Не то что сейчас, когда стоишь на настиле и вода еле льется. С таким же успехом можно остаться в окопах и дождаться дождика.
— Долго бы ждать не пришлось, — пошутил другой.
— Только не на чертовом Ипре. Видать, эти бельгийцы — наполовину рыбы.
— А еще нам тогда оставляли собственную одежду, — напирал ворчун. — Нам помечали вещи номерами, и пока мы отмокали, санитары ее чистили и швы проглаживали — паразитов выжаривали, а на выходе отдавали нам нашу же одежду.
— Ты хочешь сказать, собственную одежду? — спросил новобранец-подросток, изумленный тем, что на Западном фронте когда-то была такая роскошь.
— Да, собственную. Само собой, это было еще при Китченере. После смерти старика все переменилось, ввели воинскую обязанность. Слишком много развелось солдат, чтобы устраивать им нормальную баню или возвращать их же форму.
После выхода из душа солдатам нужно было наудачу хватать якобы постиранную одежду, и это вызывало у рядовых глубочайшее негодование.
— Своя форма всегда лучше, — сказал другой. — Паразитов в ней не меньше, чем в той, которую тут получаешь, но своих вшей я хоть знаю. Они мне как родные.
— Просто отвратительно, — сказал сердитый солдат, — заставлять свободных от рождения людей надевать старую грязную форму, а затем требовать от них гордости за армию! Пусть эти хреновы генералы сами напялят эти шмотки, вот поглядим тогда, как у них с гордостью.
Солдата звали Хопкинс, и особой популярностью он не пользовался. Было известно, что он коммунист и последователь чего-то, что он называл «Интернационалом», и хотя большинство солдат всегда с радостью поносили презираемый всеми Генеральный штаб, большевизм они не поддерживали.
«Вали тогда в Россию, и посмотрим, как тебе там понравится» — таков был обычный ответ на обличительные высказывания Хопкинса.
— Вы все психи, психи ненормальные, — орал Хопкинс тем, кто хотел слушать. — Посмотрите на нас. Мы овцы, вот мы кто. Овцы, которых ведут на бойню. В этой войне нам не победить, пехоте это не под силу. Мы просто сидим тут, мечтаем, чтобы ранили поудачнее, чтобы вернуться домой изувеченными, но хотя бы живыми.
Как обычно, слова Хопкинса вызвали больше негодования, нежели поддержки.
— Это как это, нам не победить? Ты что мелешь, скотина?
— Я знаю, что говорю. Мы не можем победить, и они тоже не могут, — настаивал Хопкинс. — Обычным людям это не дано.
— Кого ты называешь обычными?
— Победят в этой войне только те, кто уже побеждает в ней, кто уже, черт возьми, в ней победил — а именно те, кто изготавливает мины и ружья, при помощи которых рабочий люд друг друга убивает.
— Да, это ты правильно сказал, — вставил солдат по имени Маккрун, еще один большевик в отряде. — Штык — это оружие, на каждом конце которого по рабочему.
— Мы должны сложить оружие и отказаться воевать, — крикнул Хопкинс. — Вот что нам нужно сделать, развернуться и уйти, вот как русские. Сказать этим зажравшимся капиталистам, что мы ради их наживы жизнь класть не станем.
— Ну а что ж тогда ты сам так не сделаешь, сволочь большевистская? — раздался голос. — Вали отсюда, тогда нам хоть твой бред больше не придется выслушивать.
— Да потому что они меня пристрелят, вот почему, понял, тори хренов? Социализму не нужны мученики, ему нужна солидарность. Уйдет один, уйдут пятеро — их просто перестреляют, а вот если мы все уйдем, им придется задуматься, верно? Даешь солидарность!
— Ты когда-нибудь заткнешься?
Хопкинсу пришлось замолчать, потому что пора было идти мыться; солдаты сняли форму и белье, голые вошли в пивоварню и встали на настил, под струи воды. Некоторым удалось припасти для такого случая мыло.
