— У вас когда-нибудь была причина читать письма капитана Аберкромби, полковник?
— Ну да. Вообще-то была.
— Вы не говорили мне об этом.
— А вы не спрашивали.
— Вы не думали, что это может относиться к делу?
— Вообще-то нет. Я считаю, что цензор никогда не должен обсуждать содержимое писем, которые ему приходится читать. Читать чужую частную корреспонденцию и так противно, тем более обсуждать содержимое. Я бы чувствовал себя подлецом.
— Я бы хотел спросить вас о том письме.
— Спросить вы можете. Но кто знает, сколько вы узнаете.
— Вы навещали Аберкромби в Бориваже из-за этого письма?
— Да, из-за него. Я хотел ему лично сказать, что я его не пропустил. Я хотел, чтобы он добровольно его забрал, в противном случае мне пришлось бы передать его в штаб.
— Передать в штаб? Я думал, что вы считаете правильным никогда и ни с кем не обсуждать содержимое почты, которую вы читаете?
— Если только в ней нет чего-то, что угрожает безопасности. Черт возьми, капитан, мне казалось, это совершенно очевидно. В противном случае зачем тогда вообще подвергать письма цензуре?
— Вам показалось, что письмо Аберкромби представляет собой угрозу безопасности?
— Я решил, что оно… тревожное, и хотел, чтобы он добровольно его забрал.
— И что он на это ответил?
— Послал меня к черту. Кстати, это были его первые слова.
Их разговор постоянно прерывался оглушительными взрывами фугасных бомб у них над головой и повсюду вокруг на маленьком пятачке земли, в которой они отсиживались. Кингсли был рад, что думает о чем-то важном, так как понимал, что никогда прежде в своей жизни не оказывался в более неприятной ситуации.
— Боюсь, полковник, мне придется попросить вас рассказать мне, что было в этом письме.
— А я бы очень попросил вас поинтересоваться этим в штабе. Теперь это письмо у них.
— У меня есть причина полагать, что там его больше нет, полковник. Я предполагаю, что письмо Аберкромби было уничтожено.
— Ну и хорошо, вот что я вам скажу. Парень был не в себе. Контузия. Было бы чертовски жаль, если бы его запомнили только из-за каких-то идиотских идей, которые вбили в него немецкие снаряды.
— Каких идей, полковник?
Полковник пожал плечами:
— Ну, вы полицейский, так что, наверно, я должен вам сказать. Он хотел подать в отставку.
— Отказаться от своего чина?
— Не говорите ерунды! Он был виконт, как он, по-вашему, мог отказаться от своего чина? Нет, он хотел вообще бросить армию. Он стал противником войны. Понимаете, капитан? Человек, написавший «Да здравствует Англия», хотел подать в отставку, потому что был против войны! Решил, что она неправильная и дьявольская и все такое прочее. Черт возьми, мы все чувствуем что-то подобное большую часть времени, однако факт есть факт: во Франции засело три миллиона немецких солдат, которые пытаются добраться до Британии! Как, по его мнению, нужно было бы поступить с ними, откажись мы все от службы просто потому, что потеряли друга?
— Он говорил об этом в письме? О потере друга?
— Да, о потере всех друзей, черт возьми. Всего поколения! Поколения «золотых мальчиков». Расхожие слова, мать их. Он думал, мы почтим их память тем, что сдадимся? Я потерял сына, мы все потеряли сыновей, и лучший памятник, который мы можем им воздвигнуть, это убить как можно больше немцев и выиграть войну, в которой они сложили головы.
Кингсли собирался ответить, но медлил. Во время разговора они оба постоянно прислушивались к визгу и свисту падающих вокруг них снарядов. Кингсли очень скоро научился определять по звуку, упадет ли снаряд неподалеку и какой взрыв за ним последует. И в этот момент они оба услышали нечто: их слух выхватил из какофонии звуков свист снаряда, летящего прямо в них.
Хилтон прижал колени к груди и заткнул пальцами уши. Кингсли сделал то же самое и задержал дыхание на долгие, медленно тянущиеся секунды. Ему показалось, что он услышал, как Хилтон пожелал ему удачи, а потом раздался взрыв.
Кингсли почувствовал, как его швырнуло вбок и перевернуло, но не в воздухе, а в земле. Ему показалось, что земля превратилась в бушующее море и его затягивало под приближающуюся волну. Его крутило в потоке грязи, совершенно беспомощного, крошечную частицу в могучем катаклизме.
Затем движение прекратилось, по крайней мере снаружи. А в теле Кингсли яростно метались каждый нерв и каждая клетка. Его словно раскрутила некая гигантская рука, и теперь он настолько потерял ориентацию, что даже не понимал, где у него голова.
Кингсли знал, что он жив. И что погребен. Погребен заживо.
Его скованное грязью тело содрогалось, грязь забила рот и уши, мысли путались, он отчаянно пытался прочистить горло, но это было невозможно, потому что вокруг была все та же густая грязь. Кингсли подумал, что ему нужно как-то определить, где верх, где низ. Понять за несколько оставшихся ему секунд, в каком направлении двигаться.
Кингсли боролся с грязью, тыкал руками и ногами в разные стороны, но теперь он заставил себя остановиться. Ему вспомнились слова его инструктора по фехтованию: «Во время боя думай».
Когда раздался взрыв, он задержал дыхание, и в его легких по-прежнему был воздух. Возможно, его хватит секунд на девяносто. Он замер и заставил себя сосчитать до десяти.
Разумеется, должен быть способ определить, где верх.
Эти несколько секунд спасли ему жизнь, потому что в этот момент, несмотря на заложенные уши, он различил глухой, тяжелый грохот, напоминавший шум грязевого дождя. Кингсли понял, что это возвращается на землю огромный столб грязи и камней, который взлетел в небо после взрыва. Туда и нужно стремиться, до поверхности совсем недалеко, он это знал, хотя земля, под которой он оказался погребен, сильно заглушала все звуки.
Напрягшись, Кингсли сумел повернуться по направлению к грохоту и начал раздирать и толкать грязь руками. Первые несколько секунд, которые показались ему вечностью, он вроде бы никуда не двигался. Но внезапно его пальцы ощутили пустоту: они прорвались через вязкое сопротивление грязи, и через несколько секунд Кингсли протиснул наружу лицо и начал одновременно кашлять, отплевываться и дышать, пытаясь вытолкнуть землю из организма и одновременно жадно хватая ртом воздух.
Хилтон был мертв. Его не завалило землей, напротив, по прихоти судьбы подбросило вверх, в эпицентр взрыва, а затем разнесло в клочья шрапнелью. Кингсли заметил неподалеку верхнюю часть его груди и плечи с погонами полковника; все остальное исчезло, пропало.
Обстрел по-прежнему шел полным ходом, и Кингсли понимал, что ему необходимо поскорее найти другое укрытие. Он пополз к расположению англичан. Ему повезло, и вскоре он добрался до разрушенного окопа. Кингсли понял, что этот окоп остался от каких-то прошлых сражений, потому что перед последней битвой здесь проходила нейтральная полоса. Он порадовался, так как, скорее всего, обнаруженная им щель некогда была ходом сообщения. Он шел примерно с востока на запад, и поэтому Кингсли смог пробраться по нему в нужном ему направлении.
