– И правильно, – похвалил Колридж, потягивая чай из фарфоровой кружки.
Хупер и Триша ничего не ответили. У Хупера на плече красовалась эмблема футбольного клуба «Эвертон», а у Триши на левой ягодице порхала бабочка.
На экране Гарри объяснял, что орел на его лодыжке символизировал силу, честь и справедливость.
– А что означает сжатый кулак у тебя на плече? Знак онаниста? – поинтересовался Джаз.
– Ничего подобного, – отозвался Газза. – Хотя в этом виде спорта я олимпийский чемпион.
Девушки хмыкнули.
– Кулак – это тоже сила, честь и справедливость. Я собираюсь наколоть еще один, на спине. И слова – готическими буквами. «Сила, честь и справедливость» – мой девиз.
На это остальные заметили ему, что и сами успели догадаться.
Затем Мун показала растительный узор на лопатках.
– Цветы – символы покоя и внутренней силы. Духовные венчики. Кажется, египетских принцесс хоронили с букетами цветов. Или нет, скандинавок. Ну, один хрен. Все равно они очень одухотворенны и возвышенны.
Келли приоткрыла парящую между ягодицами птицу феникс, Сэлли продемонстрировала воительницу, которая поражала обвившего низ живота дракона, а Лейла – маленькую бабочку на заднице.
– У меня такая же, – расстроилась Триша. – Тот хмырь, что ее колол, божился, что она единственная.
Колридж чуть не поперхнулся чаем. Ему и в голову не могло прийти, что полицейский, причем женщина, носила татуировку. Тем более Патриция, которую он считал вполне уравновешенной девушкой.
Затем Лейла гордо раздвинула ноги и показала другую бабочку, распростершую крылья на внутренней стороне ее гладкого, красивого, холеного бедра.
– Она здесь затем, чтобы напоминать любовникам, что прикосновения должны быть нежными и легкими.
Колридж застонал и отвернулся от экрана.
– Слушай, Триш, – поинтересовался Хупер, – а такая у тебя есть?
– Только не в этом месте. Достаточно, что там трется бикини. Не хватало, чтобы какой-нибудь придурок тыкал туда иголкой с тушью.
– Молчать оба! – зарычал Колридж.
Лейла показала маленький рисунок на лопатке.
– Тибетский, – объяснила она. – Буддийский символ, означающий тихий внутренний свет.
Все решили, что рисунок очень симпатичный. Все, кроме Дэвида.
– Тибетский? – переспросил он с нарочитым удивлением в голосе.
– Именно тибетский, – насторожилась Лейла.
– Ну, хорошо. Пусть так.
– Что значит, «пусть так»? – вспыхнула девушка. У нее чесались руки – до того хотелось убить обидчика. – Никаких «пусть», он и есть тибетский.
– Угомонись, Лейла, – усмехнулся Джаз. – Держись за свой тихий внутренний свет.
– Видишь ли, Лейла, – заметил Дэвид, – рисунок в самом деле красивый. И пусть он символизирует все, что тебе угодно. Не важно, тибетский он, или тайский, или еще какой. Твоя татуировка, и воспринимай ее, как тебе нравится.
Никто бы не мог подумать, что знаменитое спокойствие Лейлы так просто разбить вдребезги. Ее лицо покраснело от обиды и злости.
– Да замолчи ты, ублюдок! Я точно знаю!
Дэвид криво усмехнулся и пожал плечами, как бы говоря: «Ты не права, но тебе ничего не докажешь».
– Тибетский! – снова выкрикнула Лейла. – Означает тихий, внутренний, долбаный свет, – и бросилась на кухню пить успокаивающий чай на травах.
– Я слышал об одном гомике, – начал рассказывать Гарри, – у которого на руке было китайское изречение. Он считал, что это изречение переводится как: «Благородный искатель правды». Но однажды в забегаловке в Сохо познакомился с китаезой, и новый дружок его просветил. Оказывается, эти слова переводились иначе: «Мудила-мученик».
Гарри, Джаз, Сэлли и Келли громко заржали, Хэмиш и Мун улыбнулись. Красная от злости, с чайником в руке, Лейла прикусила губу, а Дэвид закрыл глаза, словно черпал силы из собственного внутреннего мира.
Потом Хэмиш похвастался кельтским крестом на руке. И вот наступила очередь Дэвида.
– У меня всего одна татуировка, – начал он таким тоном, словно сам этот факт свидетельствовал об изысканности вкуса и утонченности восприятия. – Но зато прекрасная. – Он приподнял штанину широких шелковых брюк и обнажил голень. Вокруг нее тремя кольцами вились начальные строки монолога «Быть или не быть…» из «Гамлета». – Никаких бабочек, тибетских закорючек, которые на поверку всего лишь список покупок в бакалее, или злобных драконов. Вместо этого – самое доходчивое выражение абсурдности человеческого бытия, какое только знала бумага.
– В данном случае кожа, – поправил его Джаз, но Дэвид проигнорировал замечание.
– Экзистенциализм. За три столетия до того, как экзистенциализм был выдуман. Гуманизм в жестоком варварском мире. Лучик света, который с тех пор озарял столетия.
– Ну хорошо. А почему монолог написан на ноге? – спросил от имени всех Джаз.
– Потому что он спас мне жизнь. – Ясные глаза Дэвида смотрели не мигая, с неподдельной искренностью. – Переживая мрачные времена и не видя возможности продолжать существование, я пришел к мысли покончить счеты с этим миром. Поверьте, я решился на самоубийство.
– Решился, но не осуществил, – хохотнул Гарри. – Забавно.
– Не осуществил. Вместо этого я трижды за долгую ночь прочитал от корки до корки «Гамлета».
– Круто! Я бы предпочел укокошить себя, – заявил Гарри, но Дэвид пропустил это мимо ушей.
– Печальный принц, подобно мне, замышлял страшный акт самоубийства. Но возвысился над грешными мыслями и обрел высшее благородство.
– И поэтому ты остался в живых? – спросила Мун. Она явно хотела поддержать Дэвида в его исповеди. – Что бы с тобой ни было, все равно хуже, чем у Гамлета, быть не могло.
– Помню, помню, проходили в школе, – снова встрял в разговор Гарри. – Согласен, хуже «Гамлета» ничего не бывает.
– Заткнулся бы ты, Гарри! – возмутилась Мун. – Дэвид понял, что я хотела сказать. Правда, Дэвид?
– Понял и отвечу тебе так: и да, и нет. Не вызывает сомнений, что метания печального принца многому меня научили. Но я отказался от самоубийства не поэтому: просто, читая трагедию, я понял, что не желаю покидать мир, в котором столько красивого: стихотворный слог Шекспира, или цветок, или заря, или запах свежеиспеченного хлеба.
– Ты меня совершенно заморочил, – призналась Мун. – При чем тут, к черту, какой-то хлеб?
– Я верю, Мун, коль скоро человек открыт для красоты, он признает возможность прекрасного в любой из вещей. Поэтому я решил навсегда запечатлеть на себе слова молодого принца датского, который произнес их в миг своей самой глубокой печали. И таким образом напоминать себе, что мир красив, и отчаиваться в нем – значит наносить обиду Всевышнему.
