Она зашнуровала мне туфлю, но не слишком туго, будто это
было ей привычно. И снова посмотрела на меня своими странно-пустыми глазами.
- Если оно не бессмертно, убейте его.
На ее лице была написана искренняя вера, какая бывает только
у маленьких детей и у людей, у которых не все дома. Ни в ее потрясенных глазах,
ни на бледном лице не было вопроса. Я отозвалась на эту веру - реальность
подождет до тех пор, пока эта девушка будет готова ее принять.
- Если оно смертное, я его убью.
Она именно это и хотела услышать. И еще я и сама решила так
после того, как увидела дела этой твари. Может быть, таков был план с самого
начала - зная Эдуарда, почти наверняка так было. В его понимании раскрыть дело
- значило убить. Убить их всех. Мне доводилось слышать о планах и похлеще. Как
образ жизни - эта идея недостаточно романтична. Как средство остаться в живых -
почти идеальна. Как способ сохранить живую душу - никуда не годится. Но я
готова была пожертвовать частицей своей души, чтобы остановить эту тварь. Вот
тут, наверное, и возникла самая большая моя проблема. Я всегда была готова
жертвовать душой, чтобы искоренить большее зло. Но почему-то тут же откуда-то
появлялось зло еще большее. Сколько бы раз я ни спасала положение, ликвидируя
монстра, объявился еще один монстр, и так будет всегда. Запас их был
неисчерпаем. А я - нет. Частицы моей личности, которыми я жертвовала, чтобы
победить монстров, были на исходе, и когда я их все израсходую, возврата не
будет. Я стану Эдуардом в юбке. Я могу спасти мир и погубить себя.
Глядя в лицо этой женщины, в ее отчаянные глаза, полные
беззаветной веры, я не знала, по душе ли мне такая плата за мои потери, но одно
я знала точно. Я не могу сказать "нет". Я не могу допустить, чтобы
монстры победили, даже если самой придется стать монстром. Прости меня, Бог,
если это гордыня. Защити меня, Бог, если это не так.
Я вылезла из койки и отправилась искать монстров.
Глава 45
Я сидела, пристегнутая, на переднем сиденье
"хаммера" Эдуарда, держась напряженно и осторожно и радуясь, что
дорога гладкая. Бернардо и Олаф сидели сзади, одетые будто по чьей-то подсказке
о шике наемных убийц. Бернардо был в кожаном жилете, а его правая рука,
неуклюже загипсованная, держалась не белом бинте, подвязанном к шее под углом в
сорок пять градусов. Длинные волосы были убраны с боков в каком-то несколько
восточном стиле, в виде большого и с виду свободного узла, который удерживали
две золотые палочки вроде китайских для еды. А сзади они спадали на спину.
Черные джинсы свободного покроя с дырами на коленях и черные ботинки - в другой
обуви я его с самого приезда не видела. Ладно, чья бы корова мычала. У меня
тоже было три пары черных кроссовок, и я все три привезла.
На виске у Бернардо была шишка, и синяки, как модерновая
татуировка, покрывали всю щеку. Правый глаз оставался припухшим, но Бернардо
как-то умел не выглядеть ни бледным, ни больным - не то что я. Если отвлечься
от гипса и синяков, он даже выглядел щегольски. Надеюсь, он чувствовал себя так
же хорошо, как выглядел, потому что у меня вид был хреновый, а чувствовала я
себя еще хуже.
- Кто тебя причесывал? - спросила я, потому что с одной
рукой такую прическу не сделать.
- Олаф, - ответил он.
Я вытаращила здоровый глаз на Олафа.
Он сидел рядом с Бернардо позади Эдуарда, стараясь
отодвинуться как можно дальше от меня, но при этом остаться в машине. Со мной
он ни слова не сказал с момента, когда я покинула палату и мы все вчетвером
пошли к машине. Меня это тогда не тронуло, потому что я слишком была
сосредоточена на том, чтобы держаться на ногах и не постанывать на каждом шаге.
Хныкать на ходу - плохой признак. Но сейчас я удобно
устроилась и в ближайшее время буду в сидячем положении, насколько это
возможно. У меня было плохое настроение, потому что я боялась. Я ослабла
физически и совершенно не гожусь для драки. На метафизическом уровне у меня
опять вместо щитов решето, и если этот Мастер снова за меня возьмется, мне
будет более чем хреново.
Леонора Эванс дала мне кисет на плетеном шелковом шнурке.
Мешочек был набит какими-то мелкими твердыми предметами, на ощупь - камешками,
и чем-то сухим и хрустящим вроде трав. Она мне сказала мешок не открывать,
иначе все хорошее из него уйдет. Ведьма она, а не я, и потому я ее послушалась.
Мешочек был заклинанием защиты, и он будет работать
независимо, верю я в его силу или нет. Это хорошо, поскольку ни во что, кроме
своего креста, я особо не верю. Леонора готовила чары три дня, с той минуты,
как спасла меня в приемном покое. Она не могла создать чары для закрытия всех
дыр в моей защите, так что пришлось взять то, что она успела сделать. Она
злилась, что я так рано ушла из больницы, не меньше Каннингэма.
Еще она сняла с себя одно ожерелье и надела его на меня -
кулон из большого полированного полудрагоценного камня необычного
темно-золотистого цвета. Цитрин, для защиты - поглощения негативных воздействий
и отражения магических атак, направленных против меня. Сказать, что я не
особенно верю в кристаллы и в "нью эйдж", было бы сильным
преуменьшением, но я взяла. В основном потому, что она искренне обо мне тревожилась
и злилась, что я иду в жестокий мир с зияющими дырами в ауре. О дырах я знала.
Я их чувствовала, но все это казалось мне каким-то фокусом-покусом.
Я повернулась на сиденье, да так, что почувствовала, как
натянулись швы на спине, разбередив и малость усилив, казалось бы, притихшую
боль, и уставилась на Олафа. Он смотрел в окно так внимательно, будто там кино
показывали.
- Олаф, - окликнула я его.
Он не шевельнулся, созерцая пробегающий пейзаж.
- Олаф!
Я почти заорала - в тесной машине мой окрик прозвучал очень
громко. У него дернулись плечи, но и только. Я была как назойливая муха,
жужжащая над ухом. От нее можно отмахнуться рукой, но разговаривать с ней не
станешь.
Это меня достало.
- Теперь я понимаю, отчего ты ненавидишь женщин. Ты бы
просто сказал, что ты гомосексуалист, это не так задело бы мои чувства.
- Господи, Анита! - тихо произнес Эдуард.
Олаф повернулся очень медленно, будто мышцы шеи двигали
голову мелкими рывками.
- Что - ты - сказала?
Каждое слово было полно яростью, горело ненавистью.
- Ты сделал классную прическу Бернардо. Он стал такой
красивый.
Я не верила в именно этот сексуальный стереотип, но могла
поспорить, что Олаф верит. И еще я могла ручаться, что он - гомофоб. Как многие
ультрамужественные мужчины.
Он с отчетливым щелчком расстегнул ремень и подался вперед.
Я вытащила из кобуры на коленях "файрстар" - штаны, которые принес
мне в больницу Эдуард, были тесноваты для внутренней кобуры. Рука Олафа исчезла
под черным кожаным пиджаком. Может, он не заметил движения, которым я вынула пистолет
из кобуры. Может быть, ждал, что я подниму пистолет над спинкой сиденья. А я
просунула его в зазор между спинками. Не очень удобное положение, но я первой
навела ствол, а в перестрелке важно именно это.
