Полоса краски поползла с шеи ему на лицо.
- Не называй меня так!
- Так - это как? Деточка?
Он кивнул.
- Ты предпочитаешь лапушка, пупсик или цыпочка?
Краска из розовой стала красной и продолжала сгущаться.
- Не называй меня ласкательными терминами. Меня никто
лапушкой называть не будет.
Я уже готовила очередную язвительную реплику, но он
подставился, и я придумала получше.
- Как мне тебя жаль.
- О чем ты бормочешь?
- Жаль, что тебя никто лапушкой не назовет.
Румянец, начавший уже бледнеть, вновь вспыхнул, будто Олаф
покраснел от смущения.
- Это ты что, мне сочувствие выражать вздумала?
Голос его чуть повысился - точно рычание собаки перед
броском. От накала эмоций у него усилился акцент - очень немецкий,
нижненемецкий даже. Бабушка Блейк была родом из Баден-Бадена, на границе
Германии и Франции, но двоюродный дедушка Отто был из Хапсбурга. На сто
процентов я не была уверена, но акцент звучал похоже.
- Каждого человека кто-то да должен называть лапушкой, -
пояснила я медовым голосом.
Я не злилась. Я его подначивала, а не надо бы. Единственное
оправдание - что эти разговоры об изнасиловании заставили меня его бояться, а
это мне не нравилось. И я тянула зверя за хвост, чтобы самой же расхрабриться.
Глупо. Когда я сама осознала, что делаю, то попыталась это прекратить.
- Ни одна баба меня не запряжет, а потому и лапушкой
называть не будет.
Он тщательно выговаривал каждое слово, но акцент усилился,
стал выразительнее. Олаф пошел вокруг стола, шевеля мускулами, как огромный
хищный кот.
Я откинула полу куртки, показывая пистолет. Он остановился,
но лицо его было яростным.
- Давай начнем сначала, Олаф, - предложила я. - Эдуард и
Бернардо мне рассказали, какой ты злой и страшный, и я занервничала, а потому
ощетинилась. Когда я ощетиниваюсь, то становлюсь занозой. Прошу прощения. Давай
сделаем вид, что я к тебе не прикалывалась, а ты не злой и страшный, и начнем
сначала.
Он застыл - иначе тут и не скажешь. Напряженная дрожь его
мускулов расползлась, как вода по слону. Но она не исчезла, а где-то затаилась.
Я на миг увидела его изнутри, будто дверца распахнулась. Он действовал из
огромной черной ямы ярости. Она обычно направлялась на женщин, и это было
случайно. Злости нужен объект или человек превратится в одного из тех, что
въезжают в рестораны на машине и начинают стрелять во всех подряд.
- Эдуард очень настаивал, что ты должна здесь быть, но что
бы ты там ни говорила, меня ничего не заставит с этим смириться.
Акцент убывал в его речи по мере того, как он овладевал
собой.
Я кивнула:
- Ты из Хапсбурга?
Он моргнул, и на миг мрачность сменилась недоумением.
- Что?
- Ты из Хапсбурга?
Он вроде как задумался на секунду, потом кивнул.
- Я вроде как узнала акцент.
Его вновь охватила презрительная угрюмость.
- Ты специалистка по акцентам? - Он сумел произнести это
язвительно.
- Нет. Мой дядя Отто был из Хапсбурга.
Он снова моргнул, и мрачная гримаса чуть смягчилась.
- Ты не немка. - Он произнес это очень уверенно.
- Семья моего отца - из Германии, из Баден-Бадена на краю
Черного Леса. А дядя Отто был из Хапсбурга.
- Ты сказала, что акцент был только у твоего дяди.
- Когда я появилась на свет, почти вся моя семья столько
здесь прожила, что перестала уже говорить с акцентом, только у дяди Отто он
сохранился.
- Он уже умер, - сказал он полувопросительно
полутвердительно.
Я кивнула.
- От чего он умер?
- Бабуля Блейк говорила, что тетя Гертруда его запилила до
смерти.
Олаф передернул губами.
- Женщины - тираны, если мужчины им это позволяют. - Голос
его звучал чуть-чуть спокойнее.
- Это правда и насчет мужчин. Если один партнер слаб, второй
берет власть в свои руки.
- Природа не терпит пустоты, - произнес Бернардо.
Мы оба посмотрели на него. Не знаю, что у нас было написано
на лицах, но Бернардо поднял обе руки вверх:
- Извините, что вмешался.
Мы с Олафом снова стали смотреть друг на друга. Сейчас он
был настолько близко, что я могла бы и не успеть выхватить браунинг. Но если я
сейчас отодвинусь, все мои миротворческие усилия пойдут насмарку. Он это примет
либо за оскорбление, либо за слабость - ни то, ни другое мне не нужно. Поэтому
я осталась на месте и попыталась не выдавать своего напряжения, потому что, как
бы спокойно ни звучал мой голос, внутри стянулся узел. У меня только один шанс
сделать эту работу. Если я его сейчас профукаю, дом во время моего пребывания
здесь превратится в вооруженный лагерь, а нам надо заниматься раскрытием
преступления, а не междоусобицей.
- Каждый человек - либо лидер, либо ведомый, - сказал Олаф.
- Ты кто?
- Я готова следовать за тем, кто этого заслуживает.
- И кто решает, заслуживает человек этого или нет, Анита
Блейк?
Я не могла не улыбнуться:
- Я, конечно.
У него снова дернулись губы.
- И если Эдуард поставит меня командовать, ты будешь
подчиняться?
- Я верю суждению Эдуарда, поэтому - да. Но позволь задать
тебе тот же вопрос: ты будешь подчиняться, если Эдуард поставит командовать
меня?
Он даже вздрогнул.
- Нет.
Я кивнула:
- Отлично, по крайней мере мы хоть знаем положение вещей.
- И каково оно?
- Я из тех, кому важна цель, Олаф. Я сюда приехала
раскрывать преступление, этим я и буду заниматься. Если в какой-то момент
придется выполнять твои приказы, так оно и будет. Если Эдуард поставит меня
командовать тобой, а тебе это не понравится, выясняй с Эдуардом.
- Баба - она баба и есть. Ответственность перекладывается на
мужские плечи.
Я посчитала до десяти, потом пожала плечами.
- Ты говоришь так, будто твое мнение для меня что-то значит.
А мне плевать, что ты обо мне думаешь.
- Для женщин всегда важно, что мужчины о них думают.
Тут я засмеялась:
- Ты знаешь, я было начала оскорбляться, но ты такой
смешной!
Я говорила всерьез.