Эдуард шагнул назад, оказавшись рядом со мной, и отдал мне
права. Я взяла их и глянула. Это были права, выданные в Нью-Мексико, с
неизвестным мне адресом. Фотография оказалась моей, и написано было "Анита
Ли". Рост, вес и все остальное указано точно, только имя и адрес не те.
- Лучше положи в карман, а то в другой раз снова без меня не
найдешь, - сказал Эдуард.
Я сунула права в карман рядом с другими правами, помадой,
мелочью и запасным крестом. Я не знала, должна я злиться или быть польщенной,
что Эдуард состряпал для меня фальшивую личность. Конечно, может, все
ограничилось водительскими правами, но, зная Эдуарда, я понимала, что есть еще
что-то. Всегда бывало.
Широкие двойные двери отворил другой здоровенный детина в
юбке, хотя у него не было ни шикарного воротника, ни короны с перьями. Очевидно,
младший вышибала. Дверь вела в затемненное помещение, где стоял густой запах
благовоний, которых я не могла определить. Стены были полностью закрыты тяжелой
драпировкой, и только следующие двойные двери показывали, куда идти.
Еще один вышибала, на этот раз светловолосый и загорелый до
цвета густого меда, открыл дверь. У него перья были вплетены в короткие волосы.
Мне он подмигнул, когда я входила в дверь, но пристальнее всего смотрел на
Бернардо. Может быть, высматривал, нет ли оружия, но я думаю, вышибала просто
заинтересовался его задницей. Оружия сзади заметить было бы невозможно -
Бернардо переместил пистолет вперед для выхватывания накрест, иначе он на спине
выпирал бы. Можете сами судить, насколько облегающие были на нем штаны.
Мы вошли в просторный и очень слабо освещенный зал.
Посетители сидели за квадратными каменными столами, по-моему, подозрительно
похожими на алтари или на то, что всегда используют вместо алтарей в Голливуде.
"Сцена" занимала почти всю дальнюю левую стену, но на самом деле это
была не сцена. Использовали это как сцену, но это был храм, Будто кто-то срезал
верхушку пирамидального храма и привез ее в этот ночной клуб, в город, такой
далекий от пышных джунглей, где стояло когда-то это здание, что даже камням
здесь должно было быть одиноко.
Перед Эдуардом появилась женщина. У нее был такой же
индейский вид, как у первого привратника, - лепные широкие скулы и водопад
блестящих черных волос до колен, колышущийся, когда женщина шла между столами.
В руке она держала меню, и я поначалу приняла ее за официантку или метрдотеля,
но платье у нее было красное с черным узором, а шелк я умею узнавать. Чем-то
восточным веяло от этого платья, не подходящего к убранству зала, к виду
официанток, спешащих между столами в развевающихся платьях из какой-то грубой
материи. Они размашисто шагали в свободных сандалиях, а женщина-метрдотель
скользила на высоких каблуках туфель того же алого цвета, что и ее наряд и лак
безупречного маникюра.
В ее высокой, стройной, изящной красоте, как у модели, был
какой-то диссонанс, будто женщина возникла из другой мелодии. Она провела нас к
столу в первом ряду, с видом прямо на центр храма. Сидевшая за столом
посетительница встала и протянула нам руку, пока мы рассаживались. Рукопожатие
у нее было твердое, и рука размером примерно с мою. С такими маленькими ручками
крепкое рукопожатие требует практики.
Профессор Даллас ("Называйте меня просто Даллас")
была пониже меня и такая миниатюрная, что в подходящей одежде показалась бы
подростком. На ней были коричневые штаны, белая тенниска, твидовый пиджак с
кожаными заплатами на локтях, будто она прочла правила ношения одежды для
преподавателей колледжа и пытается их соблюдать. Тонкие каштановые волосы
падали до плеч. Небольшое треугольное лицо было бледным и совершенным, как задумал
сам Господь Бог. Очки в золотой проволочной оправе казались огромными для
такого маленького лица. Если таково ее представление о парадной одежде, то
кому-либо придется сопровождать ее по магазинам. Но, по-моему, почтенной
профессорше всякая мишура была до лампочки. А я это в женщинах люблю.
Из дверей странной формы вверху храма вышел мужчина. Как
только он ступил на сцену, вокруг него постепенно воцарилась тишина, бормотание
публики замерло, и стало слышно, как кровь колотится в ушах. Никогда я не видела,
чтобы такая большая аудитория затихла так быстро. Я бы сослалась тут на магию,
но это было не совсем так. Однако что-то в этом человеке походило на магию. Он
мог бы выйти в рваных джинсах и футболке, и все равно ты бы стала на него
смотреть. Ну конечно, сейчас он был одет получше.
Корона его состояла из массы тонких и длинных перьев,
зеленоватых, синеватых, золотистых, и когда он двигался, они играли цветным
веером у него над головой, как пойманная зеленоватая радуга. Пелерина свисала с
плеч почти до колен и вроде была из таких же перьев, как головной убор, и
двигался человек в волне радужных переливов. Тело (судя по тому, что удавалось
увидеть) у него было сильное, угловатое и темное. Я сидела на таком расстоянии,
что могла бы решить, красив он или нет, но я все-таки сомневалась. Очень трудно
было говорить о его лице отдельно от всей его сущности, так что лицо значило
немного. Его привлекательность определялась не длиной носа или формой
подбородка, а просто существовала сама по себе.
Я заметила, что села чуть ровнее, будто сосредоточивалась. И
тут же поняла, что это не магия, но что-то иное. Мне с трудом удалось оторвать
от него взгляд и посмотреть на соседей по Столу.
Бернардо глазел на него, и доктор Даллас тоже. Эдуард
оглядывал притихшую публику. Олаф рассматривал доктора. Он разглядывал ее не
так, как мужчина разглядывает женщину, - так, как кошка разглядывает птицу в
клетке. Если Даллас даже и замечала это (в чем я сомневаюсь), то, во всяком
случае, держалась отлично. Хотя человек на сцене приковал к себе внимание зала,
а его сочный голос играл в воздухе, однако от взгляда Олафа у меня по спине
побежал холодок. И то, что Даллас этого не замечала, вызывало у меня некоторую
тревогу: мне очень не хотелось, чтобы Олаф остался с ней наедине. У нее для этого
слишком слабые инстинкты выживания.
Мужчина на сцене, царь или верховный жрец, говорил сочным
баритоном. Частично я поняла - что-то насчет месяца Токскатала и кого-то
избранного. Ни сосредоточиться на его голосе, ни смотреть на него я не могла,
потому что от чрезмерного внимания к нему можно было подпасть под чары,
которыми он оплетал публику. Настоящими чарами или заклинанием это нельзя было
назвать, но чувствовалась какая-то сила, если не магия. Различие между магией и
силой бывает очень невелико - мне за последние два года пришлось признать этот
факт.
Верховный жрец был человеком, но в нем ощущались века. Не
так уж много способов у человека продержаться столетия. Один из них - стать
слугой мощного Мастера вампиров. Если только Обсидиановая Бабочка не щедрее
делится силой, чем большинство Принцев городов, которых я знала, то верховный
жрец принадлежит ей. Слишком сильно ощущалось эхо Мастера, чтобы этого жреца
здесь терпели - если не она и есть его Мастер. Обычно Мастера либо уничтожают,
либо присваивают все то, что обладает силой.
Верховный жрец при жизни был силен, был харизматическим
лидером, и после столетий практики эта харизма превратилась во что-то вроде
магии. На меня вполне сложившиеся вампиры особого действия не оказывали. Так
если это всего лишь слуга, насколько страшен будет его хозяин? Я сгорбилась за
каменным столом, согнула плечи, чтобы ощутить тяжесть кобуры. Хорошо, что взяла
с собой запасную обойму. Пошевелила запястьями - чуть-чуть, чтобы почувствовать
ножи на руках. И что ножи взяла, хорошо. Ими можно пырнуть вампира; он
останется жив, но до него дойдут ваши... аргументы.
