Теперь каждый новый успех Володи и любое хвалебное упоминание его имени в прессе вызывали у меня тихую ожесточённую ревность. (Может, так проявляются первые признаки безумия?) Но в то же время я чувствовала решимость перегрызть горло всякому, кто взялся бы небрежно, походя критиковать Володю или его книги.
Я знаю, что на многих людей он производит впечатление холодного светского сноба. Не хочу никого переубеждать. Но у меня перед глазами встаёт Вера, которая, давясь от смеха, изображает в лицах незабываемые встречи с голливудской элитой. Володя при этом смущённо подхохатывает.
Их приглашают на коктейльную вечеринку в дом какого-то могущественного продюсера, где среди гостей присутствует Джон Уэйн, король вестерна, суровый мускулистый ковбой: его рекламные портреты, на коне и с винчестером, красовались тогда на афишах в полнебоскрёба по всей Америке.
Вежливый Володя не находит ничего лучше, чем подойти к Уэйну и осведомиться: «А вы чем занимаетесь?» Звезда экрана смиренно отвечает: «Да я киношник».
На другом голливудском приёме Володя встречает миловидную брюнетку с подозрительно знакомым лицом. Здесь он тоже старается изо всех сил вести себя вежливо и по-светски: «Вы случайно не француженка?» Брюнетка смотрит круглыми глазами и говорит: «Вообще-то, я Джина Лоллобриджида».
Когда Мэрилин Монро позвала этих странных супругов продолжить вечеринку у неё дома, они тут же посмотрели на часы: «Ох, извините, уже поздновато, нам пора!» Такая вот светскость.
Несмотря на дистанцию размером с океан (а может, благодаря такой дальности) в моих письмах к Вере, наконец, прорезались голые слова — я больше не скрывала своих чувств. И всякий раз она умудрялась эти признания как бы не замечать. В ответ меня пичкали текущей информацией о чём попало. Володины занятия на теннисном корте. Взятый напрокат «пежо» с механической коробкой передач. Отельные апартаменты в швейцарском Монтрё. Атласный блеск Женевского озера. Даже прикормленная стайка воробьёв, которые, осмелев, суетятся прямо у Вериных ног, — подробность, достаточная для того, чтобы я сама вдруг почувствовала себя приручённым и вконец обнаглевшим воробьём.
Апрель 63-го накрыл меня таким жестоким нервным срывом, что возможность одним взмахом распрощаться абсолютно со всеми и со всем, включая себя и собственную жизнь, казалась мне самой сладкой перспективой. Я предпочитала, чтобы о моей смерти Вера узнала не от посторонних, а от меня самой.
Поэтому я написала ей:
«Прощайте! Вы единственная, кого я любила за всю свою жизнь».
Пусть кто-нибудь попробует угадать, что она мне ответила.
Есть варианты? предположения?
Она не ответила ничего.
__________
Будем считать, что фигура умолчания — самая громкая.
Мы встретимся ещё дважды, спустя три года после зимней Ривьеры: сначала они заедут в Кембридж, потом меня занесёт назад в Европу, и обе встречи будут обезображены оттенком вынужденности, как хирургические процедуры, которых невозможно избежать.
В декабре 1964-го они ещё обсуждали со мной шведские переводы Володиных романов и неожиданно купили мне пальто — подарок, похожий на раздачу долгов или на последнее «прощай».
А уже в 1969-м эта семья уродов натравила на меня адвокатскую контору «Paul, Weiss».
Нет, их целью не было меня засудить или упрятать в каталажку. Цель была другая — чтобы я прекратила им писать. Они, знаете ли, защищали свою долбанную privacy, ту самую крепость-кроватку, потную конуру, спаленку, люльку для пролежней. Альков для детских штанишек. От кого? От меня?!
Да, не скрою, к тому времени я уже далеко заплыла за буйки. О, это было роскошное состояние! Я разрешала себе двадцать-тридцать отправлений в месяц — открыток, писем, телеграмм и сверхсрочных мысленных депеш. Мне уже ничто не мешало посреди ночи сорваться с постели и, едва унимая дрожь, описать на шести листах для моей глупой Веры сцену блаженства, о котором она даже не рискует мечтать! А-ахх, уже поздно? Так почему бы нам не лечь втроём? Ну, скажи честно, Вера, чья ладонь приятнее для твоего бедра? Говори, чья!
Эти ребята из «Paul, Weiss», конечно, большие умники. После их вмешательства и жёсткого запрета на переписку я начала отправлять по два письма в день.
Но, Вера. Если ты выше всего ценишь закрытую частную жизнь, то за каким хреном ты впустила стряпчих с оловянными глазами в нашу бедную тайну?
Ты старше на двадцать три года и умрёшь гораздо раньше меня
[1]
.
Когда тебя не станет, кто среди живых вспомнит, как твоё сияние затмевало блеск Ниццы и распахнутый перед нами залив Ангелов? Может, хотя бы для этого сгодится моя несуразная запретная судьба? Ведь каждый из нас был ребёнком и каждый, абсолютно каждый обречён. А значит, вправе дождаться — дожить хоть до чьей-нибудь жалости и любви.
История седьмая
ХОЗЯЙКИ БУДУТ СТАВИТЬ ТЕСТО (1563 год)
Я не имел чести знать своих родителей, да и они вряд ли успели со мной познакомиться, поскольку имя Паоло мне дала торговка фруктами с рынка в Каннареджо, которая торговка, ныне покойная, нашла меня в ближайшем огороде младенцем без малейшей одежды, пусть земля ей будет пухом.
А грамоте я был обучен отцом Джованни из приюта для сирот. Сказанный Джованни в праздники водил нас в церковь Санта-Мария деи Мираколи, но в другие дни велел наказывать телесно с превеликим тщанием, вплоть до вспухания наказанных мест.
Благодаря такой науке я, дожив до сознательных годов, выбрал самую скромную и незаметную должность, каковую только можно было отыскать в Лагуне, о чём ни разу не пожалел. И теперь, стало быть, имею возможность собственноручно и правдиво описать на этих листах, как одним лишь движением моей левой руки сотворились любовные бедствия и гибельные злодеяния, чьим невольным виновником явился невидимый миру человечишка вроде меня.
В мои обязанности входило будить по утрам хозяек, желающих ставить тесто. Это я и делаю по сей день, в точно указанный час с большим удовольствием по причине полной свободы, которую мне даёт моё ремесло. А то, что оно золотых дукатов и атласного камзола не принесло, так я ведь и родился без таковых, и на тот свет забрать не сумел бы, сколько бы ни накопил.
Когда обитатели Лагуны ещё досматривают десятый сон, я могу пройтись безлюдной Пьяццеттой и заново узреть, как на верхушке колонны из гранита мой любимейший Сан-Теодоро протыкает утренние сумерки копьём, а на второй колонне лев расправляет свои орлиные крылья, нагоняя на меня детский страх.
А в ту пору, о которой я веду речь, в палаццо Капелли жила молодая прелестница по имени Бьянка, дочь патриция Бартоломео Капелло, известного своим суровым нравом.
Поговаривали, что сказанная Бьянка ведёт себя куда более фривольно, нежели принято среди знатных дам её круга. Хоть она и не восседала на манер известных куртизанок в паланкине, который несут по улицам рабы-мавры, но повсюду, где являлась, открыто ублажала мужские взгляды красотой и роскошью телесных форм, равно как и локонами золотистого цвета.
