— Кушай, кушай, моя нейтенька, кахвилла горяченька, — приговаривала она.
Анна, по мнению экономки, была тоща, и Васса с материнской заботой старалась это исправить.
— А что, дед не сказал, когда вернется? — с набитым ртом спросила Анна.
Выяснилось, что нет, хотя его присутствие необходимо — на базе приключилось уже ставшее привычным ЧП. Один из рыболовных гидов — Эка-Пекка Хелюля — ударился в запой. Анна пару раз встречала его. Этот тщедушный белобрысый и курносый, неопределенного возраста финн был замечательным мастером рыбалки и даже как-то выиграл чемпионат Финляндии по спиннингу. Но, по словам Вассы, «этот перкеле Пекка бутылку любил еще больше, чем свою дурацкую удочку». В те сезоны, когда на базе появлялись русские рыболовы, считавшие своим долгом поднести ему рюмку в знак уважения к мастерству, Пекка непременно уходил в запой. Вот и сегодня утром выяснилось, что пропьянствовавший всю ночь с русскими гид останавливаться не намерен. А привести его в чувство до сей поры удавалось только деду. Его Пекка боготворил и боялся.
Анна, ощущая свой живот отдельно существующим организмом, вылезла из-за стола, чмокнула Вассу в румяную, пахнущую молоком и корицей щеку и, прихватив с собой кружку с кофе, отправилась наверх, в кабинет деда. Нужно наконец написать письмо лучшей подруге Насте.
Переступив порог, девушка с удовольствием вдохнула полюбившиеся запахи кабинета — трубочного табака и свежего дерева. Дедова коллекция трубок располагалась на специальных подставках, на книжных стеллажах и столе, который занимал почти половину кабинета и служил, при случае, верстаком. Сейчас на нем, в куче мелкой стружки, валялось несколько деревянных заготовок новых воблеров. Дед конструировал рыболовные приманки — многие его модели выпускались серийно. К букету примешивался легкий запах оружейной смазки от стоявшей в углу пирамиды с охотничьими ружьями и аромат хорошей кожи, которой были обтянуты кресла и небольшой диван.
Анна устроилась у компьютерного монитора, удобно разместив рядом с клавиатурой кружку с кофе. Слева, на дубовой стенной панели, скрытый стеллажом от посторонних глаз, помещался маленький дедов фотомузей. В композиционном центре — портрет хитровато улыбающегося в седеющие усы маршала Маннергейма. Как уже знала Анна, во время войны дед был его личным пилотом. Вот он на старой цветной фотографии: двадцатилетний летчик-ас Хейно Раппала серьезно смотрит в объектив фотокамеры, опершись на стабилизатор своего истребителя. На фюзеляже виден краешек хакаристи — голубой свастики в белом круге, эмблемы финских летчиков и танкистов. А на хвосте самолета тридцать пять белых прямоугольников — так финны отмечали сбитых в воздушных боях противников. А вот старенький черно-белый групповой снимок — 1940 год, десятый класс Выборгской общей гимназии. На фотографии среди одноклассников ее шестнадцатилетние дед и бабушка.
Безумный двадцатый век, как бесшабашный карточный шулер, перетасовал колоду людских судеб и, передернув, бросил их на зеленые, белые или черные, расчерченные окопами и перепаханные взрывами поля войны. И даже теперь, уже в другом тысячелетии, изредка сквозь вязкую определенность будней, проступали вдруг контуры иной, совсем незнакомой, но родной жизни. Так произошло и с Анной. Она включила компьютер и, загрузив почтовую программу, выбрала в меню команду «Создать сообщение».
«Привет, подружка, — писала она, — как ты там, в городе на Неве? Я здесь, на берегу северного озера Сайма, — просто замечательно». С Настей Божественной — «фамилия такая», как говорил кот Матроскин, — она познакомилась во время учебы на журфаке Петербургского университета и вместе работала в информационной программе «Новости» питерской дирекции канала «Федерация». Настя, переживавшая бурный и счастливый роман с одним из новостийных операторов, трудилась в летнем, душном городе. «Мне очень повезло — дед отыскался просто замечательный. Я только сейчас начинаю понимать, насколько мне все время не хватало отца». Анна писала и заново проживала свои разговоры с дедом. Они рассказывали друг другу, что помнили и знали об их общей семье.
Анна родилась в Алма-Ате. Ее отец — Александр Троицкий, начальник спасательной селе-лавинной службы, — почти не бывал дома. Настоящим домом для него были горы Заилийского Алатау. Моренные озера нельзя оставлять без присмотра, ведь именно там зарождались сели, постоянно угрожающие Алма-Ате. Когда Анютке исполнилось три года — он погиб, спасая оказавшуюся в зоне схода селя группу туристов. Было ему тогда неполных сорок лет. Тело отца, унесенное беснующимся грязевым потоком, ломавшим вставшие на пути вековые деревья, как тонкие прутики, и стремительно рушащим вниз многотонные камни, так и не нашли. Вместо могилы на скалистой стене урочища, где он погиб, друзья-альпинисты установили пластину из нержавеющей стали с его именем и датами рождения и смерти. Все, что Анна знала об отце, ей рассказала мама. Восемнадцатилетняя красавица-студентка медицинского института Айгерим, как и многие ее ровесники увлеченная альпинизмом, на одном несложном восхождении неудачно упала, сломала ногу, и будущий муж нес ее на руках десять километров до селевой станции. Естественно, романтичная юная особа полюбила своего спасителя. Родовитая казахская семья Айгерим воспротивилась браку дочери с русским, но ее это не остановило. Через год родилась Анна, получившая от отца светлые волосы редкого пепельного оттенка, а теплый карий цвет и изящный восточный разрез глаз — от мамы.
Отец вырос в детском доме в Караганде. Он родился в Карлаге и о своей матери, которая умерла в заключении, знал лишь то, что звали ее Анна Троицкая. Каким-то чудом у него сохранилась черно-белая фотография. Именно эта фотография, отреставрированная и увеличенная, висит сейчас над дедовым столом. Дед рассказал Анне о бабушке — дочери настоятеля финского православного храма Святой Елизаветы в Выборге. Хейно и Анна были знакомы с детства, вместе учились в гимназии, где их дразнили «жених и невеста». А в 1944 году они обвенчались в уцелевшем во время жестоких боев Зимней войны выборгском православном храме. Лейтенант Раппала, получивший отпуск всего на сутки, вернулся в свою эскадрилью, был сбит, горел, но остался жив. А беременную Анну сотрудники НКВД, пришедшие вслед за частями Красной армии, отправили в Карлаг. Там, вскоре после родов, она умерла. Дед, считавшийся по советским законам военным преступником, только после развала Союза смог начать поиски своей семьи.
И вот каких-то две недели назад журналистке петербургских «Новостей» Анне Троицкой позвонили из финского консульства и попросили немедленно приехать. Важный консул в нарядном летнем костюме, светлом галстуке и рубашке неистовой голубизны проинформировал госпожу Троицкую о том, что у нее в Суоми есть родственник Хейно Раппала, который хочет ее непременно увидеть и приглашает посетить Финляндию.
Отправив письмо подруге, Анна вспомнила переживания тех дней: нервную суматоху, связанную с получением заграничного паспорта и визы, неуверенность, что отпустят с работы — летний сезон в самом разгаре, а главное — смущение и страх предстоящей встречи с абсолютно незнакомым человеком, ее нежданно объявившимся финским дедом. Потом, когда все утряслось и большой красивый автобус «Неоплан» стремительно катил по шоссе «Скандинавия» в сторону границы, смущение переросло в тихую панику. Дед встречал ее в Лаппеенранте — высокий худощавый старик, с седой шкиперской бородой, трубкой, крепко зажатой в зубах, и букетом цветов растерянно вглядывался в широкие окна остановившегося автобуса. А девушка все не выходила, по-детски глупо пряталась за высокими спинками кресел, исподтишка разглядывая чужого пожилого мужчину. Старик ладонью быстро и смущенно потер глаза, и Анна догадалась, что он плачет. Она вдруг отчетливо и остро ощутила, как много для него значит ее появление и как долго он ждал этой встречи. Схватив свой рюкзак, Анна стремительно выпрыгнула из салона и обняла деда, крепко к нему прижавшись. Вдохнула его незнакомый, но показавшийся родным запах, и сами собой выговорились те слова, которых она больше всего боялась и думала, что не сможет произнести никогда:
