С другой стороны конских рядов, где мерно помахивали
роскошные хвосты, слышался ровный стук. Словно дождь барабанил по крыше частыми
крупными каплями, или же в саду сыпались переспелые груши, разбиваясь на земле
от переполнившего сока. Конские каштаны сыпались и сыпались, младшие конюхи
подхватывали широкими лопатами еще теплые рассыпчастые клубни и с размаха, с лихого
разворота, ухитряясь не попадать друг в друга, швыряли в широкие телеги с
высокими бортами.
Куцелий указал на дальний ряд:
– Нам туда. Там крылатые!..
– Ого!
– Чувствуется, – сказал он значительно, его уважительный
взор уважительно скользнул по моей мощной фигуре, – что вам для квеста
понадобится непростой конь! Очень непростой.
Под непрекращающийся хруст, чавканье и шлепанье мы
продвигались в дальнюю часть конюшни, где запах стал мощнее, воздух уплотнился,
в солнечном луче плавали уже не только частички пыли, но и сена. Кони здесь
помельче, тоньше в кости, изящные как статуэтки, хотя жрали как бременские
тяжеловозы, а дефекация шла мощно как из брандспойтов, когда откачивают
затопленный подвал с утонувшими крысами.
Здесь кони тоже ослепительно белые, чуть меньше угольно
черных, в самом дальнем стойле кормился огненный жеребец, а я-то привык
считать, что все кони просто коричневые.
Их могучие крылья, красивые и рассыпающие искры, колыхали
тяжелый воздух, а сами кони колыхались от этих движений как большие рыбы в
аквариуме дирекции «Центрполиграфа».
– Крылья-то, крылья! – прошептал я. – Ничего
не понимаю...
Куцелий удивился:
– А что не так?
– Ну, с растопыренными крыльями не больно поскачешь...
А если по лесу, то и вовсе! А если начнет стягивать крылья на спину... как гусь
или летучая мышь, то меня спихнет да еще и поцарапает, вон какие когтищи.
Он задумался, на чистом лобике появились морщинки, но тут же
исчезли. Он просиял:
– Не знаю!.. Но как-то образовывается. Как, не знаю. Но
никто не жаловался, хотя этими конями попользовалось великое множество героев.
А вы ведь герой?
– Герой, – согласился я и подумал, что и в самом
деле не геройское дело допытываться да доискиваться. Я не какой-нибудь
завалящий мудрец, у которого мускулы как червяки в тряпочке.
Из яслей выглядывали головы ослепительно белых коней. Между
лопатками у меня пробежала холодная ящерица: на морде каждой лошади торчал
длинный острый рог. Не тупой и короткий, что на носу зверя, которого за это и
зовут носорогом, а на лбу, прямо над глазами.
Приблизившись, я рассмотрел, что рог к тому же странно
рифленый, словно пытался скрутиться в спираль, но не хватило сил, так и остался
со вздувшимися и застывшими кольцами.
Если у носорога рог – всего лишь слипшиеся волоски, которые
легко расщепить ножом до самого основания, то здесь чувствуется настоящая
кость, литая, без вкусного сладкого костяного мозга внутри. Этим рогом с
разбега нетрудно пробить кованый доспех, а уж про голую грудь, пусть укрытую
слоем мышц, и говорить нечего...
– Я слышал, – признался я, – что единорогов
может приручить только... э-э... девственница. Другого они просто забодают.
– Знаю, – сообщил Куцелий. – Эту легенду мы
придумали сами. Нужно было какое-то образное сравнение, чтобы народ понял
насколько трудно приручить единорога. Пойди найди девственницу, достигшую
восемнадцати весен!.. То же самое, что отыскать алатырь-камень, иголку в стоге
сена, пуп на теле Адама... да и Евы, кстати...
– А у Евы? – не понял я. – У Адама, понятно,
не должно, а у Евы почему нет?
– У Адама других женщин не было, – объяснил он
кисло, – а жил он, если не ошибаюсь, около девяти сотен лет. Греков же с
их вольностями еще не было. Словом, стерся пупок у Евы, стерся! А вам я дам вот
этот плод...
На раскрытой ладони возникло мелкое яблоко, очень красное,
крепенькое даже с виду. У нас их называют райскими или дичками, только такие
росли в раю, мелкие и кислые, пока человек за века не вывел нынешние сорта
крупных и сладких, налитым соком, а не уксусом.
– А мне зачем?
– Отдадите единорогу, – пояснил он
терпеливо. – Когда съест, то признает только вас.
он что, в самом деле сожрякает... такое?
–Еще как, – заверил маг, хотя в голосе проскользнуло
сомнение. – Сам не знаю, почему такое жрет, но жрет, аж за ухами трещит,
будто жилы какие рвутся. Видимо, по закону богов даже в самой несокрушимой
броне оставлена ахиллесова пята.
– Наркотик, – согласился я. – Как кот,
скажем, валерьянку...
Я взял яблочко, но Куцелий перехватил меня за руку:
– Погодите! Если сейчас, то вам сразу надо о нем
заботиться. Он не допустит к себе даже конюха. Лучше перед квестом. Скормите
яблоко и – в седло!
– Хорошая мысль, – сказал я с облегчением.
Когда мы возвращались снова мимо могучих черных и белых, я
поинтересовался осторожно:
– А что с ними?
Куцелий не понял:
– Обыкновенные волшебные. А что, масть не та?
– Да масть та, – ответил я с неопределенностью,
ибо о чернопегих и буланых читал только в книгах феодальных классиков, а сам
отличал из мастей только трефу от бубен. – Масть не смущает... Похоже, тут
одни дальтоники. А вот фекалии... Эта усиленная дефекация...
– Побочный продукт, – ответил он кисло. – Кто
из вас, героев того мира, помнит, что коня надо кормить, поить, да и вообще?..
Вот они, так сказать, наперед. Но вам на это смотреть не обязательно.
– Да, конечно, – согласился я поспешно. –
Только вперед!
– Солнцу и ветру навстречу, – сказал он
значительно. – Всегда! Даже если идти надо в другую сторону.
Мы шли к башне, а я еще слышал ровный мощный гул, похожий на
привычный шум работающих земснарядов.
Во сне мучило это отвратительное ощущение, что меня бросили
в чан с червями. Выныривал из небытия тяжко, поймал себя на том, что мои руки
постоянно ползают по лицу, хватая и сбрасывая ползающих червей.
В помещении стоял звон, громадные мухи падали мне на лицо,
пытались забраться в ноздри, в уши, даже под веки, то ли отложить яйца, то ли
просто нагадить в укромном месте.
Поднялся, с полузакрытыми глазами, руки мои шарили в поисках
выключателя. Пальцы уперлись в шероховатое, снова отмахнулся от мух, сквозь
щели заплывших глаз рассмотрел, что передо мной каменная стена из грубо
отесанных глыб. Из щелей торчит сухой мох, явно для затыкания дыр.
В углу широкая бочка, воды до краев, но ее не видно из-под
слоя утонувших за ночь мух. Некоторые еще трепыхаются, одна вовсе носится как
глиссер на одном крыле, пытаясь отлепить от воды другое.
