Затем деревья раздвинулись как огромный занавес. Дорожка
устремилась через укатанное поле, зеленое и ровное, если не считать несколько
крохотных рощ и пары оврагов, а на далеком горизонте жутковато поднялись к небу
заостренные крыши высоких башен, похожие на обнаженные мечи. Замок епископа
тянулся ввысь, словно старался оторваться от грешной земли, я чувствовал как
докатилась волна ярости и мощи,
Воевода смерил глазом расстояние до далекой крепости,
подозрительно прощупал взглядом рощи, попробовал заглянуть в овраги и заросшие
густым кустарников балки:
– До вечера не успеть. Придется заночевать... зато
утром на свежих конях.
Герцог сказал с досадой:
– Да если и успели бы, кто ночью откроет ворота? Еще
унизительнее ночевать под городской стеной.
Я прочел в глазах воеводы, что ты бы точно не открыл, но
епископ не такой... гм, осторожный, однако вслух воевода сказал:
– Верно, мой лорд. Да и все равно бы в потемках доехали
только к утру. А при солнышке мы поскачем, мы помчимся... Прикажете
располагаться на ночь?
Ночь, против ожидания, прошла спокойно, а утром поднимались
отдохнувшие, выспавшиеся, хотя в дороге провели совсем не сутки, как обещал
старый маг Тертуллиус. Птицы верещали во всю, солнце подожгло вершинки
деревьев, воздух был свежий и чистый.
Ушан с довольно помятым лицом, явно ночь пьянствовал с
дружинниками, подошел к нам с воеводой довольный как слон:
– Ну что, едем?
Он потирал ладони, подмигивал, двигался чересчур быстро и
возбужденно. Воевода пробурчал:
– Наших обобрал, теперь на епископа нацелился?.. Тот
орешек будет покрепче. Самого тебя разденет.
– Да ну? – приятно удивился Ушан. – В карты?
Кости? В гэг?
– Будет тебе гэг, – ответил воевода
сумрачно. – Он так своему богу служит, что при нем даже песни запрещены!
Только песнопения. Если кто засмеется или девку по заду шлепнет, то либо
плетьми на заднем дворе, либо в подвал на хлеб и воду. И пока тыщу раз не
прочтешь молитву, не выпустят.
Однако, когда седлали коней, скатывали шатры и утаптывали
мешки, Ушан поманил меня в сторону. Лицо старого купца было озабоченным:
– Это не мое дело, но... у нас говорится, что кто ездит
прямо, тот дома не ночует.
– Это к чему? – не понял я.
– Это леса Черного Епископа, – сказал он тихо и
огляделся по сторонам. – Самый страшный разбойник, какие только рождаются
на свет! Он люто ненавидит местного епископа, постоянно воюет с ним. Тот
поклялся его поймать и повесить, а этот назло ему даже имя такое принял. В
насмешку и как знак, что на равных. Этот Черный Епископ не дурак, не дурак! Он
весь лес не обшаривает. Попросту устраивает засады в надежных местах. Ну,
мосты, которые не миновать, дороги, которые к замку... Я не больно осторожный,
но на рожон не полезу. Если зазря, конечно. Самое лучше бы сделать небольшой
крюк и подойти к замку справа или слева. Лучше, если слева. Но только не по
прямой, не по прямой...
Подошел воевода, послушал, лицо стало озабоченным. В сторону
замка дорога в самом деле тянулась ровная, утоптанная, словно разбойники сами
ее чистили и утаптывая, приманивая путников.
– Кто прямо ездит, – повторил он задумчиво. –
Да, дорожка чересчур... Так и тянет по ней промчаться! А во-о-он там меж
деревьями за поворотом протянуть бы веревку поперек дороги... да чтоб мы на
полном скаку... или еще какие гадости можно, когда точно знаешь, что проедут
жирные дураки...
Он вертел головой, высматривая герцога, от него зависит
решение, а Ушан толкнул, указывая в чащу. Там из-за кустов вышел герцог, на
ходу подтягивая портки:
– Сделал дело, кобыле легче... Надо убедить этого...
нетерпеливого.
– Убедим.
– Не говори «гоп», коли рожа крива, – предупредил
Ушан. – Сытый конному не пеший, а эта свинья капризная!
– Капризная, – согласился воевода, – но на
свою ногу топор не уронит.
Герцог вспылил, поорал, но когда воевода отступил и развел
руками: как скажете, ваша милость, тут же отступился сам, разрешил ехать так,
как считают более удобным собаки и похожие на них варвары.
Кони охотно вломились в чащу, им что прямая, что обходная.
Солнце, просвечивая сквозь ветви, бросало на землю ажурные тени, что двигались,
наслаивались, от чего лес казался еще таинственнее и призрачнее.
Ушан заверил, что обедать будут уже у епископа. Повеселели
даже кони, ибо за землями могущественного властителя уже земли почившего
короля, а ныне принцессинные, впереди долгий отдых. Деревья бежали навстречу
повеселевшие, блистающие свежей листвой.
Воевода начал рассказывать, как он разделался с горным
великаном, герцог держался к принцессе настолько близко, что если смотреть
издали, то они вовсе ехали на одной лошади. Остальные держались группками,
весело переговариваясь, уже чувствуя как заботы сваливаются с души, словно
комья высохшей грязи с одежды.
Я успел ощутить нечто тревожное. Птицы не щебетали, лес
странновато затих. Я развернулся в седле к воеводе, у того в глазах тоже
мелькнула тревога, начал раскрывать рот, одновременно набирая в грудь воздуха
для мощного воинского клича... как вдруг над головами зашелестели ветви, со
всех сторон затрещали кусты.
Моя длань без участия рассудка ухватила рукоять меча, по
плечу царапнуло словно жесткой корой, всюду с деревьев падали сети из толстых
пеньковых волокон. Всадники, застигнутые врасплох, с проклятиями пытались
выпутаться, барахтались, кто-то вовсе рухнул с коня, гремя железом.
Из кустов выскакивали люди, бросались на всадников. Другие
прыгали прямо с деревьев. Крики испуга перемежались с воинским кличем. Я
взмахнул мечом, но веревки сковывали движения, тут же страшный удар по затылку,
в голове загрохотали падающие камнепады. Я удержался в седле, пальцы ухватили
чье-то горло... надеюсь, это было горло, хрустнуло, будто давил яичную
скорлупу, сзади кто-то прыгнул потный и тяжелый, я чувствовал его смрадное
дыхание даже через переплетение веревок. Цепкие пальцы безуспешно давили мне
шею, толстую как колонну у Большого театра, но второй сотрясший всего удар
слева в голову помутил сознание.
Я ощутил, что падаю через темную вечность, но пока летел в
пустоту, сознание чуть прояснилось, успел ощутить как подо мной пикнуло,
хрустнули кости, еще удар по голове будто молотом, в глазах наконец вспыхнуло и
наступила тьма, словно вспыхнула и перегорела лампочка.
Очнулся я почти тут же, меня тащили за ноги, спину больно
царапали вылезшие на поверхность корни, в черепе стоял грохот, а когда я
попытался повернуть голову, острая боль пронзила с такой силой, что я взвыл.
Двое, что с натугой волокли меня, переглянулись. Один сказал
удовлетворенно:
