– И все-таки, – сказал я трезво, – было так,
будто нас ждали. Кто-то успел предупредить Филина, где мы пойдем. Прыгали с
деревьев прямо на головы! А на них еще успеть залезть надо.
– Шпион на шпионе, – буркнул воевода. – Может
быть, у кого-то еще и остался голубь. Или приученная мышь. Если шпионят даже
для каких-то Мальвильских островов...
– Фолклендских, – поправил я.
– А не один хрен? Могут шпионить и для этой ночной
птахи. По правде сказать, этот Черный Епископ награбил столько, что побогаче
всех островов, сложенных в кучку. Платить может.
Я бросил быстрый взгляд в сторону принцессы, разряженного
герцога, на котором золота висело больше, чем обыщется на всех Фольклендах,
согласился зло и униженно за свой совсем негеройский вид:
– Да, это окупается...
Воевода все зыркал по сторонам налитыми кровью глазами:
– Ты, того, не переживай больно. Я ж вижу, как ты
яростью исходишь. Ушан – достойный муж! Я думаю такое дело, что не убег без
памяти. Либо затаился, чтобы поглядеть, что с нами делать будут... он же
любопытный страсть!.. либо сразу в замок побежал. Если епископ соберется
быстро, то к вечеру нагрянет вместе со своими головорезами.
– Головорезами?
Воевода объяснил шепотом:
– Он давно за этим Филином охотится. Такой народ
подобрал, что сразу всех вздернут, если схватит. Никаких судов и
разбирательств.
– Такой мне понравился бы даже пара римский, –
пробормотал я.
Один из разбойников, подремывал, остальные разошлись, только
на той стороне поляны полыхал костер, там пили и орали песни полдюжины
оборванцев. В отсутствие главаря верховодил толстый как копна мужик, вокруг
блестящей как колено лысины венчик волос, это зовется тонзурой, в рясе и
подпоясанный толстой веревкой с тяжелыми шарами на концах. Этот символ смирения
он явно использовал как боло, ийхнгу, а также лазальный канат ниндзей, ибо из
одного шара торчал хищный клюв крюка, а в другом я заметил щели для выдвижных
ножей.
Сыто икая, взрыгивая и всхрапывая как тяжеловоз, он начал
подниматься от костра, дважды заваливался на друзей, его пытались поддержать,
падали вместе с этой тушей мяса, ржали, бранились, наконец толстяк встал, на
мир взглянули его заплывшие жиром глазки.
– И пить будим, – сказал он зычно, – и гулять
будим!
– Верно сказано! – заорали от костра. – Давай
еще, Худышка!
Толстяк подумал, икнул и, набычившись, изрек:
– А смерть придет – помирать будим!
Тяжело отдуваясь, пошел в нашу сторону. Земля подрагивала
под его массой, словно кит захотел стать кистеперой рыбой. Толстые как оладьи
веки приподнялись с натугой, но глазки из-под них выглянули острые, быстрые.
– Отпустить ли вам грехи, чада? – провозгласил он
благодушно. – Я сегодня чегой-то добрый. Исповедуйтесь, а потом я...
того... ну, прощу вас.
Принцесса надменно молчала, герцог сделал вид, что не
слышит, а воевода поинтересовался:
– Ты простишь?
– Бог простит, – сказал толстяк.
– А ты при чем?
– Так бог же сам не скажет, – объяснил толстяк как
недоумку. – Станет он с каждым беседовать! У него вас как муравьев. Это он
поручил нам, его вассалам. А уж мы... ха-ха!.. по праву первой ночи и прочим
богом дарованным нам правам распорядимся вами и вашими кошельками... чада, мать
вашу.
Воевода кивнул:
– А-а, тогда понятно. Но нам, как сам понимаешь, надо
приготовиться. Даже у меня грехов-грехов, пока все припомню... А уж про других
и говорить неча. До вечера погоди, отче! А уж потом тебе такого
нарассказываем...
Монах прорычал что-то неразборчивое. Воздух вокруг него
потемнел и колыхался струями, как от распаренного в скачке коня. Кувшин в
потной ладони выглядел игрушечным. Мы с отвращением смотрели, как волосатая
лапа монаха жадно метнула кувшин в морде, толстые губы обхватили широкое
горлышко целиком. Кувшин медленно запрокидывался кверху дном, по толстому горлу
под складками жира задвигался кадык.
Воевода завистливо крякнул. Мы видели как напряглись толстые
руки монаха, губы потянулись за кувшином как резиновые, затем громко хлопнуло,
это отклеились губы.
– Ладно, – буркнул он хмуро. – Но если мало
наберете грехов, я вас так уделаю...
Человек моего мира уже приучен, к примеру, подолгу стоять на
троллейбусной остановке, в то время как мой прадедушка, выйдя из дому, попросту
садился на коня и ехал, куда хотел. Хоть шагом, хоть галопом.
Воевода, несмотря на возраст и грузные телеса, извертелся в
путах, а я со связанными руками и с колодой на шее, терпел молча, чувствуя себя
намного старше, даже цивилизованнее, несмотря на глыбы мышц.
Когда наступил вечер, воевода помрачнел, осунулся. За это
время Ушан успел бы дважды сбегать к замку епископа, а тот привел бы целое
войско. Этот лес окружил бы так, что мышь не проскользнула бы! Но все тихо,
если не считать беспечных пьяных воплей разбойников. Обоих служанок увели, а
нас с наступлением темноты связали общей веревкой, путы на руках и ногах чуть
ослабили, чтобы не обезножить застоем крови.
Герцог предлагал выкуп, но когда Черный Епископ узнал, куда
посылать гонца, сразу потерял интерес к сказочным богатствам: за морем телушка
– полушка, да рупь – перевоз. Дешевле повесить, чем кормить и перепрятывать
целый год, а раньше выкуп вряд ли доберется до его лесного царства.
Принцесса и герцог переговаривались потихоньку, нас
поместили на виду, чтобы пламя костра освещало каждое движение. Напротив сидел
монах, привалившись спиной к дубу. Огромную дубину поставил между ног, оперся
харей, та перекосилась, изо рта медленно выползали мутные слюни. Справа между
выступившими из земли корнями забился кувшин, а слева к дубу привалился
громадный детина, тупой и нерассуждающий даже с виду, питекантроп в расцвете
мужской красоты.
Я видел как из темноты появилась рука, осторожно прибрала
кувшин. Дыхание мое остановилось. Рука на опустевшее место поставила другой
кувшин, уже стоймя. Почти сразу питекантроп заворочался, пробурчал:
– Эй, щепочка... У тебя там не осталось?
Монах буркнул, не раскрывая глаз:
– Откуда?
– Ты монах или не монах?
– Я?.. Конечно. Отпустить грехи?
– Я те отпущу! Попроси своего бога, чтобы наполнил...
– Да пошел ты, мать твою. Станет наш бог тебе вино
подносить? Он тебе не шлюха на подхвате...
От возмущения он повел дланью, задел кувшин. Оба уставились
вытаращенными глазами, когда тот тяжело упал и покатился. Питекантроп опомнился
первым, быстро цапнул, взревел:
