Второй отшатнулся от удара, глаза его налились кровью как у
лося весной, он утробно взревел, и, если бы третий не удержал стол, опрокинул
бы на слониста. Я сжался в комок, дрались люто, свирепо, кровь брызгала алыми
струями, слышались чавкающие удары, буханье, треск костей, а потом как-то разом
остановились, люто глядя друг на друга все еще бешеными глазами. Один сказал
сдавленным от ярости голосом:
– Впрочем... переход на личности – это не самый
подходящий аргумент...
Кровь перестала хлестать из перебитого носа, только
срывалась с подбородка багровыми тягучими каплями, а волосы на груди стали
рыжими от крови. Второй облизал окровавленные костяшки пальцев, там свисали
красные лохмотья сорванной кожи размером с крылья летучей мыши:
– Согласен... Прошу меня простить, это я начал...
Ссадины мгновенно исчезли под натиском молодой розовой кожи.
У его противника распухший нос с торчащими наружу окровавленными хрящами принял
благородный греческий вид, а пятна крови бесследно испарились.
– Нет-нет, – возразил первый, его грудь тяжело
вздымалась, – вы только ответили, это я допустил недостойный выпад!
Порванный плащ... уже целый, красиво ниспадал с его плеч, на
ней появились и заблестели золотые пуговицы, явно оборванные еще в прошлых
дискуссиях о Высоком.
– В ответ на мое... – покачал головой второй
философ, – не совсем корректное замечание... Прошу меня простить и
позвольте мне самому налить вам...
– Что вы, что вы, да как можно! Позвольте лучше я!
– Позвольте вам не позволить...
Третий откинулся на спинку кресла и насмешливо наблюдал как
рыжий и второй, какого-то кенгурячьего оттенка, с поклонами наливают друг другу
в кубки, из которых пристало бы поить коней, а не философов. Впрочем,
странствующие могут пить как верблюды про запас. От их столика теперь несло
свежим воздухом, как бывает после короткой летней грозы, а оба философа
выглядели поздоровевшими и посвежевшими.
Витим горестно вздохнул:
– Все бы споры так разрешались!
– Магия? – спросил я тихонько
– Да, – ответил он так же тихо. – Самая
высокая магия суметь сказать: простите, я был не прав!
Большеног проговорил тоскливо:
– Да, это заклятие сразу обезоруживает противника и
лечит раны... Но как немногие могут выговорить...
В углу рассвирепевший молодой мужик разбойничьего вида
прижал к стене другого и яростно лупил. Я слышал только глухие удары.
Извиваемый что-то вопил, что и он тоже, что его не так поняли, что он из своих,
только немножко другой.
Витим, уловив мой взгляд, буркнул равнодушно:
– Да это тот... ну, который ненавидит, лупит чересчур
хороброго... Не отвлекайся, не отвлекайся! Так, говоришь, звали на королевскую
службу?
Я насторожился:
– Разве я такое говорил?
Бородач отмахнулся:
– Нет, но это же понятно. Посмотри на себя! Тебе в
самый раз стать во главе королевских войск. Будешь мечом и щитом от натиска
варварских орд. Потом, понятно, переворот, ты режешь местного короля в постели
как барана, берешь власть в свои руки.
Я поморщился:
– Почему так?
– А так всегда делается, – объяснил он. –
Думаешь, местный король родился здесь? Нет, он однажды въехал в ворота этого
града на большом белом жеребце. За его плечами была рукоять длинного двуручного
меча, на луке седла с одной стороны свисал мощный составной лук, колчан со
стрелами и тула в запасными тетивами и наконечниками, а с другой – боевой
топор, пара дротиков и швыряльные ножи...
Глава 5
Кто-то похлопал меня по колену. Я скосил глаза вниз, но
вместо страшной рожи гнома наткнулся на совсем жуткую морду огромной рыжей
собаки с печально повисшими ушами. Она неотрывно смотрела на кость с остатками
мяса в моей руке, потом с усилием перевела тяжелый как двухпудовую гирю взор на
меня. Ее толстая когтистая лапа поднялась, снова похлопала по колену.
– Ах да, – спохватился я. – заплати налоги и
спи спокойно... Держи!
Она схватила кость, та сразу хрустнула и брызнула в мощных
челюстях. Глаза собаки чуть потеплели, она даже вильнула толстым как обрезок
колбасы обрубком хвоста и умчалась, подсвеченная красным огнем жаровен.
Других собак не было, что мне показалось странным, ведь в
корчме даже удалые песни не заглушали мощный чавк работающих челюстей, а кости
с остатками мяса сыпались под стол как майские хрущи в теплый вечер.
Бородач перехватил мой взгляд:
– Здесь только одна собака. Хозяйки!
– Мысли читаешь, что ли? – спросил я с
неудовольствием.
– Могу, – сообщил бородач усмешливо. – Только
зачем трудиться? На твоем медном лбу, дружище, все крупными буквами! Даже не
буквами, их еще знать надо, а пиктограммами.
– Ого, – сказал я. – Ну, если для тебя буквы
в диковину, а только пиктограммы... Ладно, не будем ссориться. Мне здесь
нравится и вовсе не хочется, чтоб как этого...
Они пили, орали песни, звучно шлепали широкими как лопасти
весел ладонями по спинам друг друга. Не глядя, я мог по звуку определить когда
шлепают по выделанной коже тура, когда по миланской кольчуге, когда по голой
потной спине, тогда шлепок особенно смачный, сочный.
Краем глаза я видел как в приоткрытую дверь скользнула
женская фигура. Не оглядываясь, женщина быстро пошла между столами, словно зная
здесь все и заранее выбрав место. Я бы не обратил на нее внимание, тем более,
что широкий длинный плащ скрывал ее фигуру и лицо, капюшон надвинут так низко,
что она явно видит только пол под ногами, но женщины в корчме вроде бы в
редкость, и я не спускал с нее глаз, потом по спине пробежали гадкие мурашки.
За этой женщиной тянулась цепь грязных следов. Изумленный, я
оглянулся, но пол был чист, как бывает чист паркет, ежесекундно натираемый
сотнями подошв, грязные же следы остаются только за этой женщиной!
Она смиренно села через три стола от нашего. Я видел как
гуляки напротив обратили на нее внимание, один растянул губы в благодушной
улыбке, что-то сказал, явно спрашивал, что ей налить или заказать. Женщина
покачала головой. Гуляки переглянулись, один вскинул брови, повторил вопрос
громче. Женщина все ниже опускала голову, пряча лицо.
Уже все гуляки за тем столом смотрели на нее серьезно и
вопрошающе. Лица посерьезнели. Я услышал как один сказал достаточно громко, что
в корчме даже глухие и немые могут разговаривать, здесь никакие заклятия...
Дальше я не расслышал, но гуляки стали переглядываться, посерьезнели.
Женщина, прижатая к стене, шепотом произнесла заказ, так я
понял, потому что слов не расслышал в гаме и песнях, а тут еще над головой
пролетел табурет, брошенный мощно, но неприцельно.
