— У нас каждую неделю здесь какое-нибудь фундаментальное открытие происходит, — сказал энергетик, — мы тут движем научный прогресс уже не по экспоненте, а по вертикальной имманентной линии, уходящей в бесконечность.
Саше для начала предложили написать просто маленький философский трактат на тему «Как устроен мир?». Моя парадигма…
— А там посмотрим, чем тебя занять, — сказал Заир-паша, похлопав Сашу по спине, — давай, Узбек, пиши! Думай о своем великом предке Низами и пиши…
Но о Низами не думалось.
Думалось о Кате.
Катю надо найти.
Катю надо вызволить отсюда.
Но сперва надо разрушить цепь Ходжахмета.
И узнать пороговый пароль.
Но при этом надо опасаться системы внутренней защиты.
Наверняка, когда ты включен в сеть, какая-то система отлавливает вражеские замыслы, вроде антивирусных систем в компьютере — вроде «Панды» или «Касперского»
[18]
.
Саша вздохнул и принялся писать трактат «Как устроен мир?».
И вдруг, с первой же строчки, ему пришло откровение…
* * *
Данилов вот уже четыре часа как допрашивал Цугаринова.
Сперва это был просто разговор.
Прощупывание.
Потом Данилов сделал попытку впрямую перевербовать Цугаринова, подписать его на двойную игру… Но когда точка невозврата в их разговоре уже была пройдена, когда оба уже поняли, что шуточкой-прибауточкой из их разговора уже просто так не выйти, Данилову ничего не оставалось, кроме как арестовать Цугаринова и, поместив его в камеру, жать, жать на него и дожимать, покуда тот не сломается.
— Слушай, Цугаринов, не будь ты дураком, мы же с тобой реальные здравомыслящие люди, и в Бога и в загробную жизнь не верим, так на кой тебе хрен эта твоя преданность Старцеву сдалась? Грохнуть ведь нам тебя придется сегодня же, если ты не согласишься, а там, как мы с тобой знаем (при слове «там» Данилов пальцем показал на потолок, имея в виду небо), нас ничего не ждет, пустота там, и все… Так на хрена тебе тогда хвататься за химеры верности патрону? Ты верен должен быть Родине, а шеф твой Старцев — это еще не вся Родина, понимаешь? Вот назначат меня как первого зама командующим Резервной ставкой, тогда я стану твоей Родиной, понимаешь?
Цугаринов молчал.
Молчал и улыбался.
И эта улыбка его ужасно раздражала Данилова.
Получалось, что за молчанием за этим и за улыбкой скрывалось какое-то недоступное для Данилова знание. И это раздражало, не давало покоя.
И еще действие цугариновской улыбки вдвойне усиливалось струйкой крови, что стекала с разбитой губы…
Улыбка и кровь.
Кровь как точка невозврата.
Она будоражила.
Данилов знал закон — если уже пролил кровь, то надо убить.
Потому что не убитый тобою враг потом убьет тебя.
И еще один закон знал Данилов — нельзя одновременно бить человека и призывать его к дружбе с тобой.
Человека можно только выжать и потом убить.
Выжать из него информацию, во что бы то ни стало выжать, но потом обязательно убить.
Убить и списать.
Уж чему-чему, а списывать людишек здесь его научили.
Умер от сердечного приступа.
Поскользнулся, упал с лестницы…
— Слушай, Цугаринов, я тебе даю гарантии, расскажешь все про то, кого, когда и зачем вы со Старцевым послали к Ходжахмету, я тебя отпущу… Оставлю в живых, будешь жить. Ты слышишь меня? Жить тебя оставлю!
Цугаринов сидел и улыбался.
А струйка крови уже запеклась и из красной стала почти черной.
Данилов молча кивнул помощникам.
Те снова приблизились к Цугаринову и продолжили свои квалифицированные манипуляции, от которых тот задергался, засучил по полу ногами, замычал, завыл, а потом оглушительно заорал.
Данилов не стал выходить из камеры, хотя ему было крайне неприятно наблюдать все это, как два его человека, одетых в синие рабочие халаты, уродуют Цугаринову ногти, заставляя того извиваться в кресле и оглашать гулкие своды камеры нечеловеческими криками. Данилов остался, потому что он не хотел пропустить тот момент слабости воли Цугаринова, на который он теперь надеялся.
— Что? Будешь говорить, сука? Скажешь, сволочь? — приговаривал старший из этих двоих…
Данилов закурил.
Дома он не курил — жена не разрешала…
А здесь вот курил — от нервов.
— Скажи, гад! Скажи, облегчи страдания! — советовал старший.
Сигарета дрожала в руках Данилова.
«После всего прикажу этих двоих ликвидировать», — подумал Данилов.
Он вдруг с содроганием представил себе, как эти же двое примутся загонять свои иголки ему, Данилову, под его холеные наманикюренные ноготки…
Б-р-р-р-р-р-р-р!
А за их спиной будет стоять Старцев и будет уговаривать его, Данилова, покаяться, зачем он убил Цугаринова…
Нет, теперь назад возврата уже нет.
Надо дожимать этого Цугаринова, чтобы все сказал.
Кого и куда послал Старцев?
А уже на совете ставки он, Данилов, предъявит Старцеву обвинение и в преступном бездействии — почему не стреляли ракетами по логову врага? — и в преступных переговорах с террористом Ходжахметом… Надо только выбить у Цугаринова признание — кого они послали к Ходжахмету?
Данилов четко представил себе, как они с верными ему генералами Долговым и Гречковским прямо в зале заседаний арестуют Старцева.
Данилов выступит с обвинениями, а сидящие рядом с командующим генералы встанут и арестуют его… И тут же в коридоре расстреляют.
А Данилов как первый зам командующего автоматически станет ВРИО…
— Что? Будешь говорить, сука? Скажешь, сволочь? — твердил старший в синем халате. — Говори, гад, не молчи, заработай себе жизнь!
Но Цугаринов молчал.
Данилов, брезгливо поморщась, сделал своим людям знак, и те, расступясь, открыли взору Данилова измученное болью лицо его жертвы.
— Зря продлеваешь свои страдания, Цугаринов, — как можно спокойнее начал Данилов. — Мы же можем тебя здесь неделями и месяцами мучить, поддерживая в тебе жизнь, ты же знаешь наши методы, мы же тебя болью с ума можем свести, зря продлеваешь свои страдания. И ради чего? Там же ничего нет! (Он снова показал пальцем на потолок.) И никакого ответа там ни перед кем у тебя не будет. А значит, и награды за твое упорство, которое ты наивно принимаешь за верность, тоже не будет… Сознайся. Сознайся, и я тут же прикажу тебя отправить в отдаленный лагерь общего режима, с поддельным уголовным делом, где ты спокойненько посидишь годочка два, поправишь здоровье, а потом начнешь новую жизнь… А?
