Но Цугаринов молчал.
* * *
Катюша молчала.
Она думала о том, что может случиться, если Саша вдруг, и правда, погиб где-то там, на Москве, среди всех этих пертурбаций катаклизма…
Почему он не успел к ней туда, на дачу?
Почему позволил этим чертенятам схватить ее? Схватить, затащить в грязный вагон, как рабыню, продать на аукционе, заставив ее, беременную, ходить перед этими жирными свиньями — ходить на каблуках, вызывая у них похоть и перверсивные мечтания.
Катюша молчала.
Вот и Лида теперь советует выйти замуж за Ходжахмета.
Даже Лида — Лида, у которой на ее глазах убили мужа. Любимого мужа, а саму — изнасиловали… И потом заставляли показывать шпагаты и растяжки перед этими жирными ублюдками, перед этими извращенцами… Так даже и Лида, и та сдалась, считая, что удел женщины — это подчиняться условиям жизни, подчиняться судьбе и приспосабливаться, подчиняясь победителю, насильнику. Удел женщины — не быть Зоей Космодемьянской, не жертвовать собой ради химер верности, а спасать свою жизнь и жизнь своих детей, отдаваясь победителю. Даже Лида — и та теперь вот советует выходить за Ходжахмета.
И сама Лидка мечтает выйти за кого-нибудь из этих чертей.
Несмотря на то что они убили ее мужа и саму ее изнасиловали у него на глазах, перед тем как его головой в горящий камин… И Лида простила им это и ради своей дочери готова выйти замуж за черта.
Катюша вдруг вспомнила фильм «Русский бунт» с Машковым и Маковецким.
Там одна ради ребеночка своего простила Пугачеву убийство мужа и сама под Пугачева легла — позорной наложницею легла под самозванца, под вора и разбойника, с которым ее благородный муж сражался и от руки которого погиб, а чем кончилось? Убили ее ребеночка пугачевские дружки, и не вступился за ребеночка Пугачев… И саму ее потом тоже убили… А Машенька Миронова верна была Гриневу своему и не отдалась, не поддалась давлению Судьбы и обстоятельств — и в конце была вознаграждена.
Так где же правда?
Правда у Лиды?
Или правда в фильме с Машковым по мотивам «Капитанской дочки» Пушкина?
Лида тоже молчала.
Задумчиво наблюдала, как русский мальчик по имени Хамид, который по инерции иногда еще откликался на имя Витя, длинным сачком вылавливал с поверхности бассейна опавшие в него листья.
— Ну что, Алжирец за тобой все еще подглядывает? — спросила Катя.
— А? — очнувшись от каких-то своих мыслей, переспросила Лида. — Алжирец? Нет, не знаю, но после того нашего разговора камеры, по-моему, реагировать на мою физкультуру перестали.
— А давай теперь попробуем! — предложила вдруг Катя.
— Что?
— А ты сядь на шпагат, но сперва шароварчики сними, а потом сядь на шпагат, а мы и посмотрим, завертится вон та камера или нет?
Катя лукаво и не моргая глядела на Лиду.
Лида удивленно захлопала ресницами.
— Мне? Снимать шаровары?
— Эй, это, как там тебя? Витя, Хамид, чтоб тебе, а ну брысь отсюда, чтоб я тебя больше не видела! — прикрикнула Катя, обернувшись в сторону мальчонки с сачком.
И дождавшись, когда тот выйдет, снова показала рукой на видневшуюся рядом телекамеру наружного наблюдения:
— Снимай, Лидка, шароварчики и садись-ка на шпагат, давай проверим нашу теорию…
Лида обиженно поджала губки:
— Я тебе клоунша цирковая, что ли? Зачем унижать-то меня?
Но Катя вдруг посерьезнела и, сощурив глаза, медленно проговорила:
— Не забывайся, Лидия, не забывайся, ты здесь прислуга, ты рабыня моя и служанка, ты поняла?
Последние два слова Катя произнесла с особым выражением на выдохе:
— Ты поняла?
Лида поняла.
Она быстро поднялась с дивана и принялась поспешно снимать шаровары.
— Где садиться? — спросила она, аккуратно складывая свои шелковые восточные штанишки.
— Вот здесь прямо и садись, — сказала Катя, пальчиком указывая на свободное пространство между диваном и пальмой.
Лида наклонилась и, тремя пальчиками опершись о мраморный пол, легко уселась в продольный шпагат.
— Ну вот, а ты кочевряжилась, — миролюбиво пропела Катя.
И вдруг камера ожила и тихохонько и тонко запищав электромоторами привода, повернула свой объектив в сторону Лиды, без штанишек сидевшей на мраморном полу…
— Точно, влюбился в тебя Алжирец, — заключила Катя, — вставай. Надевай штаны. Нечего их там баловать, хорошенького понемножку!
И надевая шароварчики, униженная и обиженная Лида думала про себя, что если выйдет за Алжирца, за начальника службы безопасности, то обязательно найдет случай, как отомстить Катьке за это унижение. Уж Катька тогда у нее тоже догола разденется и будет… И будет… Нет, Лидка пока еще не придумала, что заставит ее делать.
— Ты чего так покраснела-то? — участливо спросила Катя. — И бормочешь там чего? Обиделась на меня, что ли? Так не на меня надо обижаться, а на чертей этих. Это ведь они, а не я мужа твоего убили и тебя из счастливой твоей жизни на Рублевке сюда вытащили. Не я!
Но Лида думала иначе.
Она думала об изменчивости жизни.
* * *
Саша думал об изменчивости жизни.
Он писал трактат.
Парадигмы мироздания и философия субъективизма.
Писал себе, писал и вдруг задумался.
А если Бог совершенен, то зачем ему движение?
Зачем динамика?
Ведь любое движение — это изменение состояния.
А Бог совершенен.
А зачем тогда изменять состояние совершенства?
Ведь любое движение несет за собой либо изменение к лучшему — это созидание, а совершенное не нуждается в улучшении, — либо оно несет в себе изменения к худшему, то есть разрушение. Так неужели совершенное может быть разрушено и Высший Разум и Высшая Воля будут к этому безучастны?
Вообще, Кант с его императивами всегда был гораздо ближе Сашиному сердцу, чем Гегель с его диалектикой.
Но ведь Гегель философски предугадал энергетические переходы электронов с уровня на уровень… Как это ему удалось? Чистой усидчивостью?
Или прозрением?
После обеда в общей столовой, состоявшего из большого куска жирной баранины, вареных овощей, риса и минеральной воды, Саша прошел к себе, сел за компьютер и уснул.
С ним случалось такое.
Это была нормальная реакция организма на то нервное напряжение, которое он перенес, контролируя свое состояние на полиграфе.
