Он вдруг упал головой на руки.
— Что-то поплохело… Подозреваю, что у меня рачок. Временами, знаешь, скребёт всё тело, внутренности — как в огне… Позвони в «скорую»…
Это в планы Боруха Давидовича не входило. Он пошёл звонить, поднимал трубку, крутил диск, кричал «аллё», повторив процедуру несколько раз.
— Что-то не работает телефон, какая-то неисправность. Я выйду к соседям, позвоню от них!
Лёня буркнул что-то, не поднимая головы. Он уже агонизировал, это было видно.
Дело было сделано. Теперь предстояло тихо, не всплывая, дожидаться заслуженного гонорара.
Борух Давидович взял свой плащ и вышел, защёлкнув дверь на замок.
На улице он остановил такси и сразу же поехал домой. Не успел войти, как зазвонил телефон.
— Это Бэла, — раздалось в трубке. Густой, как бы напомаженный голос. — Я выезжаю. Встгетьте у подъезда, не люблю шмонаться по незнакомым лестницам.
Через полчаса она была уже в квартире Боруха Давидовича. Едва она вошла, оба, не сговариваясь, слились в долгом поцелуе.
— Ой, — сказала она, — эти нервы. Всё натянулось, как бельевая верёвка!..
Она была отвратительна с точки зрения эстетики: кургузая — с отвислым животом и длинными батонами грудей, выпростанных из чёрной сеточки иностранного лифа. Но как раз это и устраивало Боруха Давидовича. Он чувствовал усталость и хотел повозиться с неповоротливой толстушкой, отвлечься, отпраздновать свою победу…
— Мы договогились, что Вы больше не будете меня шантажиговать Лёней, — сказала она и, охнув, вошла в спальню, как в холодную воду…
«Боже, как всё примитивно, — подумал Борух Давидович, когда певичка ушла, и он открыл форточки, чтобы выветрился её запах. Он ненавидел особенно её гнилой рот, которым она, «играя», кусала ему подбородок, и тяжёлые руки, которые душили его шею. Разве это жизнь? Это та же мерзость, которой занимались человекообразные миллионы лет тому назад. Только после случки они грызли не арахис в шоколаде, а кости очередного больного старика, которого убивали и жарили на ужин по приказу вожака стаи…»
Он, Борух Давидович, уже тогда хорошо знал, что евреям без полёта духа никак не выжить: бытовой Освенцим их погубит, прежде чем они сделаются гегемонами западного мира, они просто задохнутся в цинизме и жадности, перетравят друг друга, едва на земле не останется народа, который нужно будет разлагать, уничтожая его традиции и организационную инфраструктуру. Идея нового Интернационала исчерпает себя, как обычно, задолго до воплощения. А ослабевшие русские уже не поднимут им духовный тонус, некому будет подражать, нечего будет перелицовывать, не у кого будет брать материал для плагиата…
По сценарию он должен был зафиксировать своё алиби: позвонил знакомому шизику, считавшему себя крупным драматургом.
— Толя, — сказал ему в трубку, — я тоскую!
— После случки и пьянки бывает… Бывает и после премьеры, когда хлопают только те, которых ты пригласил на банкет.
— Нет, Толя, — возразил Борух Давидович. — Тоска моя имеет более глубокое происхождение… Ответь, кто нас понимает и поддерживает?..
— Ну, Соединённые Штаты Америки.
— Дурачок, не Соединённые Штаты, это мы сами в Соединённых Штатах. Мы сами в Европе, мы сами в России!..
— Ну, и что? — перебил он. — Пусть все передохнут нам на здоровье!
— Толя, я думал, ты пророк, а ты говнюк, как всякий бывший доцент марксизма-ленинизма: мы же подохнем тотчас вслед за ними!..
Повесив трубку, Борух Давидович попытался вызвать в памяти облик этого Толи, но — в памяти всплывали физиономии совсем других людей, особенно круглая рожа Бэлы Матвеевны, одновременно испуганная и наглая.
Она не знала, что Борух Давидович наблюдал за ней через глазок. Когда она вышла от него на лестничную клетку, то почему-то рукою отряхнула плащ и освободила от газов своё грузное тело, шпокнула так, что выглянул сосед напротив и, поправив очки, вежливо спросил: «Кто там?»
Но Бэла Матвеевна уже осторожно спускалась по лестнице и не ответила…
Всё это призраки и воспоминания, и накопленные в драках богатства. Иные достанутся дальним родственникам, иные — истлеют, вероятно, и никому не достанутся, потому что спрятаны в разных концах развалившегося государства, к ним уже так просто не подступиться…
Борух Давидович сожалел, что русские не оказали сопротивления: даже ГКЧП не поддержали… Хотя, впрочем, среди русских встречались экземпляры, которых было не пересилить: они всё видели насквозь, даже за пеленою времён, такие больнее всего терзали его сознание, усиливая страх, страх давно, видимо, с пелёнок, ворошился в нём…
Борух Давидович три года возился с придурком, который жил в полной нищете. Не зная, что его дядя оставил ему в Канаде восемьдесят миллионов долларов. Надо было втянуть счастливчика в родство, а затем освободиться от его услуг: простейшая шахматная партия.
Этот придурок, Феоктист Христофорович Берендеев, был помешан на живописи и воспринимал холст, как иной равнозначный мир. И на приманки не клевал. Даже когда напивался, а это случалось раз в году, в годовщину штурма какого-то городка в Восточной Пруссии, где он был командиром сорокопятки. Тогда он становился особенно неприступным. И никакие гамбиты не проходили.
— Что ты мне навязываешь свою Фиру? Мне не женский пол нужен, а спутница в судьбе… Ты говоришь: «и щей наварит, и веником по полу пройдётся»… Так это же чепуха! И с такой чепухой ты пристаёшь ко мне уже второй год?.. Забота моя — в другом. У вас, может, всё это просто: отожрал своё — и затих. А нам, русским людям, нужна дорога в небо… И чем тошнее, тем шире и чудесней нужна дорога… Что ты мне вешаешь на шею то свою сестру, то племянницу, мне они не нужны, потому что бесполезны в моём горе: день ото дня краски мои выцветают, а холст всё растёт и растёт. Он требует, чтобы я там не подсолнух изобразил, не твою небритую морду, не придуманного «небесного царя», а мысль живую, нравственную идею, которая движет всем на свете. И я предчувствую её, но как ухватить, пока ещё не догадываюсь…
От юркого, сухого Берендеева с воспалённым взором пророка, который так и помер, не узнав о громадном наследстве, воспоминания перекидываются на вторую жену Дину Марковну, которую он неоднократно сбывал с рук, как оборотня, а она всякий раз возвращалась…
— Раз-два-три — закрыли халепу! — командует Дина Марковна с дивана. Это в ответ на жалобы Боруха, которого тогда мучила астма.
— Послушай, — продолжает он, переживая, что его могут арестовать и посадить, совершенно не считаясь с тем, что он любит дыни, курицу с коньяком и крымский пляж в сентябре. — Фурцман — скотина, он может заложить всех, чтобы только уберечь собственную шкуру!
— Не строй из себя невинность с большим стажем! — противно морщится Дина Марковна. — Ты воруешь при мне уже двенадцать лет. И каждый раз дрожишь, как цуцык при первой случке. Мне это уже действует на нервы.
