А медведь опять издавал много звуков, понижая и повышая тон, от повизгивания до нутряного урчания. И опять зафыркал, в точности повторяя те звуки, с которых и начал.
Опять человеческий вопль:
— Я первый! Ты, Мишка, потом!
Какая-то возня, камера колышется, медведь продолжает ритмично фыркать и повизгивать.
— С перепугу, должно быть!
Опять взрыв восторга и выстрел. Пуля ударила в бок зверя — туда, где он кончается, бок, перед тазовыми костями. Ударила и прошла насквозь, видно было, как она ударила в ствол дерева. Зверь ухнул и присел на задние лапы; из полуоткрытой пасти пошел низкий, вполне человеческий стон. Взрыв хохота.
— Петька, ты же ему не туда засандалил! Ты ему яйца оторвать хотел? Так надо дальше! — гомонили «охотники». — Вон гляди, как надо!
Выстрел, и тут же второй — то ли дублет из двустволки, то ли второй охотничек поторопился выстрелить за первым. Промах, пуля бьет куда-то в дерево, взрыв восторга по этому поводу. Пуля бьет в плечо присевшего зверя, в кость, отбрасывает, переворачивает на спину. Долгий пронзительный стон, лапы судорожно дергаются, бьются в воздухе. Звенит цепь, прикрепленная к капкану.
Медведь пытается перевернуться, цепь наматывается, сковывает движения, оказывается поверх спины. Кажется, зверь продолжает ритмически фыркать, но его уже почти не слышно — орут «охотники», выясняют, кому теперь стрелять. Выстрел, и сразу еще, еще. Пули пригвождают животное к земле, взмыл к небу жуткий плач или визг; слышно, что зверь уже не сдерживает себя, не терпит, когда пули разрезают его кости и мясо, разрывают внутренности в клочья.
Раз за разом страшно кричал, безумно бился, выгибаясь, умирающий зверь, и звучал аккомпанемент блудливого смеха, веселых воплей «охотников». И били пули, превращая брюхо зверя в месиво — судя по всему, «охотники» и впрямь хотели отстрелить ему гениталии, да только мазали безбожно.
Вот лапы последний раз задвигались — уже медленно, уже останавливаясь навсегда. И зверь затих, лежал неподвижно, пока «охотники» продолжали всаживать пули в мертвого, неподвижного медведя. От каждого удара пули тушу подбрасывало в конце концов развернуло спиной к «охотникам». Зажатая в капкан передняя и задняя лапы торчали в воздух под углом — задняя лапа почему-то всегда торчит у мертвых животных. А переднюю на этот раз тянула цепь.
Кто-то выбежал, в упор всадил пулю между лопаток медведя, обернулся и отсалютовал ружьем.
Камера задвигалась. Продолжая снимать, человек подошел вплотную, фиксируя на видеопленке морду зверя.
— Во какие клыки!
Это орал, как видно, сам снимавший и клыки… Да, видно было, что громадные клыки. Только внимание фиксировало почему-то больше страдальческий оскал, мученически прокушенный язык животного. И звук, не очень соответствующий, казалось бы, ситуации — звук журчания. Журчала льющаяся из еще теплого тела кровь.
Изображение запрыгало, погасло. Какое-то время все молчали. Товстолес, наконец, тихо, деликатно откашлялся.
— Дмитрий Сергеевич… Простите, а что случилось с изображением в конце? Ведь в таких случаях полагается изображать на видеопленку всех… Так сказать, стоящими у добычи…
Голос старого ученого замер на вопросительной ноте.
— А это я подошел. Они же стрельбу подняли на весь лес, шума выше крыши. Медведя этого они мне попомнят, поверьте, — внушительно закончил Маралов.
Помолчали.
— А э-э… Других таких мест вы не находили? Ловушек? Обычно такие компании…
— Я знаю. Они мне показали еще три таких места, в одном из них был медведь. Но он только что попался, и я его сумел связать и снять капкан. Кстати, ключей от капканов у этой публики не было. Соображаете?
— Не-ет… А как же они собирались вынимать из ловушек убитых зверей? Лапы отрубать, что ли?
— А никак. Зачем вынимать туши, они же ни есть их не собирались, ни шкурами пользоваться — вон в каком состоянии шкуры, после их пальбы. Ну, вырубят они клыки, ну, отрежут голову — целый череп дома поставить; ну, еще полосу шкуры из хребта, тоже на какие-то поделки. А остальное-то им для чего?
— И как я понимаю, преследовать по закону их э-э-э…
— Да, совершенно бессмысленно. Эти… — Маралов быстро поймал себя за язык, покосился на Лену, хмыкнул и помотал головой — так вот, эти… «охотники» — двое из краевой администрации, один из местного суда.
— Суда?!
— А что вы удивляетесь? Из суда тоже…
— А у меня другой вопрос… — Лена напряглась, как струна, подалась вперед. — Только давайте посмотрим еще раз… Те кадры, где он гово… где медведь фыркает и рычит. Можно их еще раз.
— Пожалуйста.
Маралов и не скрывал, что чем-то он страшно доволен. Опять поплыли кадры, где медведь в свои последние минуты внимательно смотрел на охотников и ритмично фыркал. Маралов и Михалыч наблюдали и за экраном, и за Леной.
— Смотрите! — Лена выбросила руку в сторону экрана. — Смотрите и слушайте! Вы понимаете, что он делает?
— А что?
— Вы не видите?! Он же говорит!
— Впервые слышу, чтобы медведь разговаривал… Вы слишком впечатлительны…
И Товстолес хотел было закончить классическим «дитя мое», но вовремя поймал себя за язык и окончил фразу вежливо-нейтральным «Леночка».
— Вы же слышите, — он говорит!
Товстолес жевал губами, не вполне соглашаясь.
— Ну вы же слышите: он разговаривал! Он что-то пытался сказать им, и перед смертью повторил то же самое! Эти кретины убили мыслящее существо.
— Если говорит, то мыслящее существо?
— У вас есть какие-то сомнения?
Маралов энергично чесал голову: сомнения у него явно были.
— А может быть разумное существо вообще без речи?!
— Конечно, может! — уверенно и почти хором сказали Товстолес и Михалыч.
— В том то и дело, что никак не может! — еще увереннее замотала головой Лена. — Разум — это способность оперировать отвлеченными понятиями… Павлов называл это «вторая сигнальная система». Она не может быть без речи… Если есть отвлеченные понятия, которые служат сигналами, они должны ведь как-то обозначаться. Иначе и сигналов не будет.
Некоторое время компания молчала; Маралов выключил видеоплейер.
— А разве медведь вообще может говорить — при его строении гортани, губ и языка?
— Конечно, может…
— Так ведь он же не может произнести звуки нашего языка! — Маралов уличающе наставил на Лену огромный заскорузлый палец.
— По-русски он говорить не может, это точно… Только зачем же ему говорить непременно по-русски? Есть языки… Хотя бы некоторые кавказские языки, в них и нет такого количества звуков, как в русском. Скажем, в вайнахском… его называют у нас чеченским, гласных всего две: Е и У.
