— Сразу бутылку проси! — требует бабка.
Валька Филимонов какое-то время думает, прикидывает, и наконец, мотает головой.
— Бутылки не дадут… Не дадут, помяните мое слово!
— А на троих? — не отстает бабка.
— На троих еще можно попробовать.
И тут вместе с выпитым вином на Вальку накатывается природная агрессивность, начинают кричать какие-то старые обиды, причиненные неведомо кем, неведомо когда.
— Все бабы сволочи! — надрывается Валька, адресуясь почему-то к матери. — Все бабы суки! Прости Господи! Все стерьвы! Все падлы! Всех их в жопу! Всех их на одну веревку да в океян!
Валька стучит по столу с такой силой, что с него что-то со стуком валится. Бабка махает рукой и уходит — пить все равно уже нечего.
Танька знает, чем все это кончится — все равно Валька поорет-поорет, а тронуть мамку не посмеет — Валька маленький и хилый, а мамка еще довольно здоровая баба. А потом Валька проорется, и будет как всегда — нелепое сплетение неуклюжих пьяных тел на полу, полураздетое и гнусное. Танька не хочет смотреть, не хочет слышать весь этот срам, она натягивает на голову ветошь — и от комаров, и от звуков, и засыпает до утра.
Утром Танька прокрадывается в комнату, где шло пиршество. Не так много и остается от пьяных, но все же подсыхают куски хлеба, порой почти что и не погрызенные, половинка плавленого сырка, селедочный хвост — уже лучше чем ничего, и больше вчерашней колбасы. И не убереглась, слишком поздно влезла в комнату.
— Танька… Тошно мне… Тошно! Похмелиться дай, принеси, Танька…
Танька стиснула зубы до хруста, вылетела на свежий прозрачный воздух, на жужжание насекомых. Пойти полоть в огороде? Давно надо, а выспаться в этот раз удалось. И если она будет полоть, может, ее еще и меньше выдерут. К тому же Танька чувствовала себя виноватой: как ни сказывался специфический опыт жизни, Танька была всего-навсего ребенком, и не могла «украсть» полторы тысячи, не испытывая никакой вины. Да и первая тыща? Может, ее недодала бабка, а может, сама потеряла… Танька почти ждала, чтобы ее поколотили, и чтобы возмездием за колбасу все бы и кончилось. Или пойти к девчонкам? Особо близких подружек у Таньки нет, но все-таки к кому-то пойти можно, провести хотя бы часть дня.
Танька знала, что мамка и бабка будут вставать еще долго, ругать жизнь, друг друга и демократов, материться, искать опохмелки. Потом уже, к середине дня, станут вполне похожи на людей. Не совсем конечно, но будут внятно говорить и будут ходить на двух ногах.
Победило чувство долга, да к тому же Танька, пополов, накопала картошки и морковки, морковь съела так, сырой, а картошку понесла мыть и варить. К тому времени все похмелились, солнце стояло высоко, и мать поймала Таньку у летней кухни, вцепилась ей в плечо рукой, потащила к дверям в дом, где припасла для нее палку.
— Куда девала две тыщи?! Ку-уда?!
— Потеряла! Ой, не надо палкой! Ты ремнем…
— Ты мне указывать будешь! Говори, куда деньги заховала!
— Я не ховала!
— А куда девала? На что сперла?!
— Не перла я! Ай! А-аа! Потеряла!
Умный разговор двух близких родственниц продолжался довольно долго, а потом мать еще дольше с классическими:
— Будешь еще?! Будешь?! Будешь?! Будешь?! — лупила Таньку палкой, стараясь попасть по спине и по заду, а Танька тоненько вопила, плакала, извивалась, приседала, стараясь вырваться или хотя бы подставиться так, чтобы было легче терпеть. Опыт у Таньки был богатейший, и потом она рванула на речку, прямо в одежде окунулась в воду; так и сидела, пока не застучали зубы от холода: она знала уже, что так легче.
Но это все было так, повседневные беды, на которые опытная Танька и внимания не обращала. Вот что хуже всего, Валька Филимонов пришел вечером с мужиками! Трое пьяноватых коблов о чем-то беседовали с матерью, а один так довольно громко проорал: мол, где тут грешница?! Мы ее сча исповедуем, а вам с того бутылка будет! Вот оно! — упало сердце у девчонки. — Не трепался вчера Валька Филимонов! А маманя, значит, соблазнилась ее сбагрить за бутылку!
Слушала все это Танька из надежного убежища, — из огорода. Кроме нее на огород вообще мало кто наведывался, а уж как начнется разговор про бутылку… Танька специально оставила траву около забора, разделявшего двор и огород, к августу вырос бурьян выше человеческого роста, надежно отделял грядки от всяких взглядов со двора (не будь Таньки, и весь огород зарос бы так же). Но Танька понимала — мамка пойдет ее искать, и на всякий случай удрала к реке — отсидеться, а уж потом сигануть на спасительный чердак. Но томно, смутно на душе стало девочке, потому что ведь до сих пор ловила ее мамка не для коммерции, и… и не для этого самого… А ловила только чтобы выпороть. Танька отлично понимала, что если ее примутся искать и ловить впятером — мамка, Валька да трое мужиков, то обязательно поймают.
Спускался вечер, удлинились тени; где-то далеко, за крышами, отделенные от Таньки стенами деревянных изб и заборами, запели девушки грустную песню; пылило деревенское стадо, перекликались женщины, выходящие встречать своих коров. Обычная сельская идиллия, воспетая поэтами и писателями, чуть ли не символ традиционной, уютной жизни, простой и вкусной, как парное молоко. Но вот чего не воспели классики, чего нет в их идиллических писаниях, так это ответа на вопрос — какую часть этой идиллии уже пропили дошедшие до скотского состояния главы семей? И почему они так легко отказались от этой всей идиллии в пользу содержимого бутылки?
Ну и второй вопрос, такой же простенький: сколько детишек под мычание возвращающегося стада, под песни девушек, когда низкие лучи красят золотом чудную деревню, обиталище народа-богоносца, прячутся в малине или за сараем, боясь прикоснуться руками к покрытой рубцами попе, стесняясь появиться на люди?
Вот как стеснялась показаться на улице Танька, когда вернулась некстати с реки, а на чердак забраться не успела, и мамка поймала ее второй раз.
— Ну, подлая, нашла три тыщи?!
— Ой, да маманя, потеряла! Потеряла я!
И поразили глаза матери: как точечки. Поразило, что мать, лупя ее по свежим рубцам, откровенно испытывала удовольствие. Или раньше Танька просто этого не замечала? А так мать лупила ее палкой второй раз за день, лупила прямо-таки со сладострастием, вдохновенно; так, что даже привычная Танька вопила и визжала с такой силой, что окликнули из-за забора:
— Агафья! Ты ее что, убиваешь там?!
— Надо будет, и убью! — ответила нежная мамочка, но Таньку выпустила, и девчонка сиганула на речку. И чтобы спрятаться понадежнее, если мать опять захочет драться, чтобы привычно полечиться… и просто стыдно идти на улицу после своего крика на пол-деревни.
Уже впотьмах проскользнула Танька на чердак, и опять не вовремя: очень скоро лестница заскрипела под нетрезвыми движениями мамки. Бормоча матюкательства, мамка добралась до верху, заглянула в чердак.
