Танька до сих пор бежала, сама не зная куда: лишь бы подальше от мужиков, которым продали ее для… этого самого, а там уж как-нибудь… Тут ей открывались возможности, о которых Танька раньше и не думала. Тем более, парень подробно рассказал, как такую избушку найти, его и дядькину, и Танька еще расспросила подробно, как надо идти и где искать.
— Что, в гости собираешься?
— А если приду?
— Не прогоним! Кашу нам варить будешь, со шкурками поможешь.
— Помогу…
— Да ты не сиди, как палку проглотила, ты откинься на спинку сидения, оно же как раз для этого.
Хорошо ему сказать, «откинься»! Таньке и сидеть-то было больно… И нехорошо, до обидного быстро промелькнуло все, появился проселок на деревню… Так хорошо было ехать, слушать про эти избушки…
— Ты же из Ельников?
— Ага…
— Смотри, я тебя и до Тарбагатая довезу…
— Мне туда не надо, я к бабке в Ельники, — соврала Танька, и пожалела, что теперь придется выходить, нельзя и дальше ехать с этим веселым парнем, оставляя позади перелески, поля и пастбища. Но не ехать же с ним до Тарбагатая, забираясь километров за двести от дома, в совершенно незнакомые места?
— А наша избушка недалеко… Километров двадцать, наверное, отсюда. И во-он по той дороге! По той дороге и до ручья, а от него налево по колеям… Дальше как?
— Дальше по колее, до кедра с раздвоенной вершиной, а там… — И Танька обстоятельно повторила шоферу его же собственный урок.
— Молодец, запомнила! Ну, если придешь зимой — примем тебя, не сомневайся. До свидания, Танюшка! Привет бабушке!
«Танюшка»?! Во дает! Никогда не слыхала Танька такого нежного обращения.
Танька спрыгнула на пахнущую пылью, почти горячую траву, махала вслед машине, пока она не исчезла вдали. Конечно же, Татьяна не свернула на проселок, ведущий в Ельники, а пошла от развилки все дальше и дальше, вслед за машиной. Вообще-то она думала выйти на дорогу, ведущую прямо к избушке, но тут случай опять вторгся в ее планы.
Километра через три попалось стадо и задумчивый пьяный пастух, еле державшийся на лошади. Таньке ли было привыкать! Пастуху «необходимо» было добавить, а оставить стадо он не мог, и Танька легко уговорила его послать ее, Таньку, за водкой. Пастух на всякий случай отнял у нее обувку и спрятал под седло, чтобы вернулась, но Танька не собиралась убегать, компания пастуха устраивала ее как нельзя больше. И она сходила до магазина босиком, ничего с ней такого не случилось.
До вечера они пасли коров вместе, причем пастух прихлебывал прямо из бутылки и все сильнее кренился в седле. А к вечеру новые друзья погнали стадо к дойке: дощатому забору, за которым стояли дощатые же стойла и доильные аппараты. Приехали доярки на грузовике, шумели и кричали, пока доили, многие из них тоже оказались нетрезвы. Татьяна впервые слышала густое гудение аппаратов, слышное за много километров. Пастух что-то нес про свою дочку, про радости жизни с доченькой, которая, только попроси, сгоняет за водкой… Доярки голосили что-то насмешливое, а старая пьяная доярка с татуированными руками налила ей трехлитровую банку молока.
Доярки уехали, пастух допил водку и завалился спать прямо на полу дощатого пастушеского домика, поставленного на двух березовых бревнах, молока ему не было нужно. Танька сидела на пороге, пока не замучили комары, смотрела на бирюзовое небо, расцвеченное розово-дымными полосами заката, на лес, на дощатый забор, за которым вздыхали коровы.
Вообще-то Танька собиралась когда-нибудь возвратиться домой… но вот спешить с этим совершенно не собиралась. При необходимости она могла бы и здесь совсем неплохо пожить, в этом домике, где ее вряд ли кто-то станет обижать, а еды она всегда сама найдет. Сегодня Танька кроме объедков, которые успела сунуть в рот еще дома, ела клубнику, шофер угостил печеньем, а пастух дал хлеба с салом, и вот теперь целая банка молока… Девочка испытывала непривычное ощущение сытости, клонило в сон… Однако вставали здесь рано, лучше было все же пойти спать. И Танька вполне комфортно устроилась на топчане, на брошенной на доски ветоши. Здесь было ничем не хуже чердака, да к тому же не надо ничего плохого ждать и бояться: пастух вздыхает, стонет во сне на полу, но безвредный он и тихий… а что пьет — так ведь все пьют… ну, почти все.
Рано утром, по свежей росе даже хотелось кататься, такая крупная, красивая была эта роса, так отражался в каждой росинке весь мир. Танька умылась росой перед тем, как сбегать за водой и начать варить картошку на печке. Пастух выгонял стадо, что-то тихо бухтел под нос, а краюху хлеба честно поделил на двоих. Ему было томно, тяжело, но пастух честно преодолевал томления плоти и следовал долгу, как мог.
Танька сварила картошки больше, чем надо, часть положила в миску и отнесла пастуху, а часть остудила прямо на траве и сложила в полиэтиленовый мешок. Среди прочей рухляди Танька нашла в дощатом домишке старую сумку и положила в нее картошку. Пастух с утра пить не стал, только бегал за стадом без лошади, со зла орал на ни в чем не повинных коров и охал, так было тяжело бегать ему и орать. Танька даже стало жалко пастуха.
— Давайте я за водкой сбегаю!
— Чего там… Вон сменщики приедут, им и сбегай…
Действительно, скоро были сменщики — туповатый, полуглухой парень и мужичонка средних лет, с повадками положительного сельского мужичка. О чем пастух говорил сменщикам, Танька не слышала, как ни старалась. Долетали отдельные слова: «приблудилася» и «пусть живет», вполне понятные, впрочем, делавшие разговор уже не страшным.
Сменщики и впрямь отправили Таньку за водкой, и Танька водку и всю сдачу честно принесла, но только вот кроме буханки хлеба купила еще отдельно полбуханки, и тоже спрятала к себе в сумку, к картошке. Пастухи живописно расположились у речки и дали Таньке еды, принесенной из дому, молодой даже пытался ей налить, но старый запретил категорически. Он вообще спрятал водку «до вечера, до лучших времен», как он выразился, и вдруг грозно уставился на Таньку.
— Пьешь?!
— He-а… — оробела девица.
— Ну то-то… И не моги мне водку пить! Кормить будем, и обижать никому не позволим, но ты себя веди прилично. Поняла?
— Да…
Говорил мужик спокойно, властно, и Танька почувствовала — вот так и надо было с ней всегда говорить! Говорить спокойно и строго, а не драться по два раза на дню, да еще палкой.
После завтрака пастухи поехали к стаду, а Танька подождала, и вышла опять на большую дорогу, прошла еще два километровых столба по мягкой глубокой пыли, пока свернула на дорогу поменьше, проселок. Дорога эта вела вверх по склону, пробитая в рыже-серой плотной глине. Пыли на ней было меньше, а середина дороги заросла подорожником и мокрецом. По этой дороге Танька шла несколько часов, до развилки. Тут она села, поела хлеба и картошки, и все глядела: ну до чего же изменился лес! Вместо веселого сухого бора, пронизанного солнцем до земли, стоял мрачный кедрач с темной хвоей, глухой и темный.
