— Гришка… Ты не стой, не жди. Не поеду я с тобой, я боюсь.
— Меня боишься? — произнес Гриша с самым искренним, огорченным видом. — Ты что, спятил, что ли, Ермак? Ты ж меня вон из чего вытянул, а… Я же тебя больше отца чту, а ты…
Лицо Ермака опять дрогнуло. «Клюет!», — думал Гриша, отыгрывая еще шаг. Он понял, что нельзя держать в руках инструмент, и отбросил топорик и нож.
— Я же в лес теперь собрался, понимаешь ты?! Я это для того и взял — в тайге жить… Ты же мне малявы теперь не дашь. А оставаться нельзя, Ермак, и тебе тоже нельзя (еще шажок, растерянное, скорбное лицо). Ты не хочешь со мной, тогда скажи, как тебя потом хоть найти (еще шаг). А то как-то скучно это все… Не по-людски так (полшажка).
Ермак теперь держал руку с оружием так, что тупое рыло ствола смотрело в угол, не на Гришу. Гриша легко, одним движением, перехватил руку Ермака, не меняя выражения лица, и вцепился своей рукой в кисть. Ни ножа, ни топорика не было, и Гриша, продолжая приговаривать что-то успокаивающее, что-то типа «ну что ты, ну что ты…», обхватил другой рукой шею Ермака, притянул его к себе, зажал между грудью и локтем. Стиснул по-настоящему, сделав подсечку, повалил Ермака на пол.
Ермак забился… Сначала еще под впечатлением Гришиных слов, не в полную силу, потом серьезно. Но держал его Гриша как тисками, стрелять Ермак мог разве что в пол или в диван, а воздуху в его легкие Гриша не пускал. И опять ускользнуло от Гриши — когда же именно умер Ермак? В какой момент живое стало неживым? Ермак перестал биться, но Гриша ему не доверял — вдруг Ермак притворяется, вдруг он только ждет, чтобы Гриша его отпустил? Какое-то время Гриша стискивал и душил труп.
Все получилось просто и легко, гораздо легче, чем он ожидал. Даже с некоторой неловкостью смотрел Гриша на Ермака с нелепо вывернутой шеей, с далеко отставленной рукой; труп грузно лежал на полу. Тайна смерти опять прошла мимо.
Глава 18. Зуб за зуб
8 августа 2000 года
— А все же, ребята, попомните мои слова — сбесились медведи… И вся природа сбесилась. Еще десять лет назад медведь человека боялся. Встретит — сразу уходил. Кричишь, шумишь в лесу — он не подходит. Уважал человека медведь. А бабу так и вообще не брал…
Василий Акимович Зуев шумно отхлебнул чай, огорчаясь несовершенству этого мира. На шее охотника выступили капельки пота, щеки закраснелись, а лоб так стал просто пунцовым.
— У тебя какая-то идиллия получается, Василий Акимыч. И медведи какие-то замечательные, и времена чудесные. А меня так медведь гонял вокруг кедра, я помню… И ничего он не боялся и не уважал.
Володька и Андрюха засмеялись словам Кольши. Солидные Саша и Константин Донов не смеялись, только улыбнулись, и разом отхлебнули из кружек.
— А это ты, Кольша, ему плечо разворотил, а взять толком не сумел, вот он и взъярился.
Опять смех — не язвительный, а общий, добродушный.
— Смеетесь… Вы вот одного зверя взяли, который Катьку гонял, и рады. А надо всех их под корень. Потому что медведи стали совсем другие теперь… Слишком умные. Вместе живут, нападают так прямо стаей. Вон как на Ваньку Хохлова. Сами отбивали его, знаете. Я неправильно все говорю?! — вдруг вскинулся Акимыч, зорко уставился на коллег. И сразу стало видно по этому рывку, по экспрессии старого охотника, что Акимычу рано на покой, при его-то годах: как выражался сам Акимыч, «шестьдесят с хорошим хвостиком».
И охотники ответили патриарху пожиманиями плеч, неопределенным бормотанием: может быть, Акимыч и слишком уж развоевался, но дела и правда в тайге заворачивались странные.
— Так ведь не все же медведи, Акимыч… С порванной лапой — он человеку мстит, это ясно. А всех перебьем — экологическое равновесие нарушится.
И опять охотники ответили невнятным бормотанием, покачиванием головами на слова Володьки. И Акимыч прав, и Володька прав… Вот ведь как. Думать надо, не надо спешить.
Вечер плыл, душистый, темный вечер августа. Запотели окна в комнате, где пятый раз ставили чайник, почти беспрерывно. Оленья шкура на стене, настольная лампа с матерчатым зеленым абажуром, книги в беспорядке на рабочем столе у окна, и на том же столе патронташ, барклай
[16]
, ножовка, гвозди, несколько латунных желтых гильз Бог знает какого года производства. Легко заметить, что все связанное с охотой — в большем порядке, чем книги, банки с вареньем или столярные инструменты. Уют, покой обжитого, с традициями, дома.
Почему сопротивлялись охотники? Не из любви к медведям, затеявшим рвать людей, это уж точно. Но ведь и представить себе леса без медведей невозможно. Чтобы ни одного медведя в лесу, это надо же! Это уже будет не тайга. Любовь к лесу мешала взять ружья для такого невиданного, непонятного дела — истребить в лесу всех мишек под корень.
— Может, прав Владимир Дмитриевич? Может, это медвежий келюч? А что их несколько, так ведь сколько мы на них охотились? Разве что Тихий не бил медведей. А мы все? — рассудительный Андрюха обвел комнату глазами, на каждом остановил взгляд. — Сколько малышей разбежались? Сколько пестунов? Вот и медвежьи келючи…
— Ты еще поплачь! — сердито фыркнул Акимыч, и так же сердито задвигал бровями, протестующе отхлебнул горячий сладкий чай.
Но знал Акимыч — современные охотники жалостливы… а может, просто бережливее, разумнее старых, воспитанных во времена, когда тайга была щедрее и богаче. А попросту говоря, когда ее не так страшно вычерпали и изгадили. И симпатии сейчас не его стороне, на стороне Андрея.
— А я так думаю, мужики… Раньше медведь был просто зверь и зверь. В лесу жил, человека боялся. В тайгу мало людей ходило, а кто ходил — тот по делу ходил, и тот в тайгу ходить умел. Ну, а сейчас? С тыща девятьсот девяносто первого года? Кто в тайгу пошел?
Охотники молчат, задумались.
— Ну то-то…
— Ты их не осуждай, Василий Акимович. С перестройки, будь она неладна, обнищал народ. Ты же знаешь, в иных деревнях вообще работать негде…
— Я знаю деревню, где с 1994 года зарплату не выдают. Чем им детей кормить, Акимыч? Народ потому и кинулся в леса — добывать весной папоротник, летом ягоды, потом грибы, кедровый орех… От хорошей ли жизни? — Володька обвел всех взглядом, почти как Андрюха. — Так они хоть что-то, да получат…
— Истощают тайгу, мы не спорим. Брусничники как вытоптали, смотреть страшно! А почему?! Ты сам знаешь, почему — брусника дороже всего! — Это подлетел уже Кольша.
— Да понимаю я это! — Акимыч даже ладонью хлопнул по столу от нетерпения. — Не ругаю я никого, мужики, что взъелись?! Но смотрите — еды медведю стало меньше, беспокойства куда больше, так? Везде люди ходят, везде лезут, где есть ягода, гриб есть, орех. Так? И какие люди ходят, а? Которые тайги не знают, верно? Которым дальше огорода не ходить бы. Тот же Вовка Потылицын… Он куда потащился? Зачем?
