— Народ… это народ, — не нашел он другого объяснения. — Медведи — это медведи.
И посмотрел на людей так, словно они свалились с потолка. Что-то было очевидно для него, совсем не очевидное для людей. Первым нашелся Товстолес:
— Ты — Народ, или ты медведь?
— Я — Говорящий из Народа. Я не медведь.
Зверь склонил на бок голову, напряженно всматривался в людей.
— Медведи не говорят. Медведи не народ, — медленно фыркал Товстолес. — Я понял правильно Тумана?
— Медведи не говорят. Медведи не народ. Ты понял правильно, — и немного помолчав, Туман сделал последнее уточнение: — А я народ.
— Медведи не все говорят, — попробовал Товстолес после молчания, — их можно убивать.
— Медведей можно убивать. Народ нельзя убивать. Народ говорит. Медведи не говорят.
Туман бил в одну точку, он очень хотел быть правильно понятым. Люди молчали.
— У меня сейчас сильное желание закурить трубку… — тихо промолвил Михалыч.
— Хотите «Беломору»? — Маралов протягивал пачку.
— Вы разве курите?!
— Нет… Но почему-то подумал, что вам это будет не лишнее.
И Михалыч принял пачку, в очередной раз подивившись фантастической интуиции Маралова.
— Если можно, не сейчас… Кажется, наш… гм… наш гость не будет в восторге от дыма, и если честно — то я тоже…
— Хорошо, Владимир Дмитриевич, но тогда позвольте мне тоже задать пару вопросов… — обращаясь к Туману, Михалыч зафыркал, заворчал. Туман не понял.
— Ну, давайте выходить из положения…
— Ладно…
Высунув язык от напряжения, Михалыч рисовал что-то в тетрадке. Поднял страницу, показал людям и Туману. На странице были нарисованы две морковки, в которых можно было все-таки угадать схематические изображения двух человечков. Одну «морковку» Михалыч заштриховал изнутри, сделал черной, другую оставил светлой внутри контура.
— Плохой человек, — профыркал Михалыч, показывая черную «морковку», и Туман с ним согласился — «морковка» выглядела преотвратно.
— Хороший человек, — ткнул Михалыч в светлую «морковку», и Туман опять зафыркал — пусть это будет хороший человек, если Михалычу так надо.
Михалыч опять поднял страницу. На странице был здоровенный разинутый рот.
— Он говорит, — профыркал Михалыч, и на этот раз Туман его не понял. Пришлось вмешаться Товстолесу, и оба ученых ворчали и фыркали до тех пор, пока Туман не согласился: да, это рот, и он что-то кому-то говорит.
Тут Михалыч стал рисовать светлого человека рядом с говорящим ртом:
— Хорошие люди говорят?
— Да, — Туман казался удивленным, — да, хорошие люди говорят.
— Плохие люди говорят? — Михалыч поднимал уже другую картинку, где темный субъект стоял возле открытого рта.
— Плохие люди говорят.
— Плохие люди ходят с ружьями?
— Да.
— Хорошие не ходят с ружьями?
— Нет, хорошие люди ходят с ружьями.
Товстолес покачал головой:
— Мне кажется, что мы зашли в тупик…
Михалыч нарисовал чудовищную колбасу; колбаса опиралась на другие колбаски, поменьше, и каждая из колбасок-опор кончалась жуткого вида когтями. Договорились насчет того, что это существо будет медведь, но вот хороших и плохих медведей Туман никак не различал, и по-прежнему не соглашался, что это существо — говорящее. Никакие сочетания «медведя» с говорящим ртом его не устраивали.
— Народ другой, — уверял Туман, и рисовать больше не стали. Хорошо хоть, ученые немного привыкли говорить на языке ворчания и фырканья.
Маралов принес чаю, в том числе очень сладкого — Туману. И состоялся новый разговор.
— Люди — это Говорящие?
— Да.
— Народ — это Говорящие?
— Да.
— Медведи — не говорящие.
— Да.
— Почему Народ убивает людей? Люди — Говорящие.
— Люди убили много Народа. Люди первые начали убивать Народ. Народ убивает плохих людей.
Впервые Туман торопился, делал нервные движения, суетился — тема его задевала.
— Плохие люди убивают медведей?
— Плохие люди убивают Народ.
И вот тут Михалыч нанес последний, самый жестокий удар:
— Люди не знают, что Народ — Говорящие. Они думают, только они Говорящие.
Вот тут Туман упал на зад и с минуту в упор рассматривал ученых. А потом замотал головой так, что ветер заметался по избушке. Недоуменно, обиженно вздыхал медведь… вернее сказать — существо, по внешности ничем не отличимое от медведя.
— Они и подумать не могут, что их путают с медведями… — тихо сказал Товстолес, — вы, кажется, нащупали самую болевую точку.
Но оказалось, не эта точка самая болезненная.
— Народ можно отличить от медведей? — спросил Товстолес, и этот вопрос чуть не стал последним в биографии старого ученого: с диким ревом метнулся Туман, прогнулись лиственничные бревнышки, мелькнула просунутая между ними лапа размером с крупную тарелку. Товстолес еле успел отпрянуть, вжаться в стену, Михалыч схватился за ружье. Медведь прекратил реветь, опять он зафыркал и взрыкивал, но понять его теперь сделалось трудно: какие-то ежики, зады, крысиные хвосты, сороки, бабочки…
— Кажется, нам желают получить по ежику в задний проход… — Товстолес смертельно побледнел, но чувство юмора и жажда знаний оказались сильнее испуга.
— А я так понял, что мы — сороки с крысиными хвостами, и еще почему-то мотыльки.
— Одно другому совершенно не мешает…
— По-видимому, этот вопрос прозвучал для него примерно так: «А разве люди отличаются чем-то от горилл?» Или что-нибудь в этом роде…
— Гм… Лично для меня это вовсе не звучит обидно… Требует разъяснения, что мы-то сразу видим разницу…
— Вот и они разницу видят, и считают оскорбительным, когда не видят другие. Попробуйте-ка задать этот вопрос мужику из лавки или, скажем, постовому милиционеру: «а не похож ли ты, дядя, на гориллу?».
Зверь ходил кругами, еле умещаясь в избушке, взрыкивал, когтями рвал пол, грозно сопел.
— Туман… Мы не хотели тебя оскорбить (на языке Тумана это прозвучало скорее как «мы не хотели тебе сказать плохих вещей»).
Зверь свирепо уставился на Товстолеса.
— Мы знаем, что Народ совсем не такой, как медведи. Но люди этого не знают. Они не слышали, как Народ говорит, — порявкивал, пофыркивал Товстолес.
Какое-то время казалось, Туман опять прыгнет на лиственницы, попытается достать ученого. Но зверь превозмог себя, ответил, как мог судить ученый, очень сдержанно:
