Скажу в перепуганную харю, что довел меня, сволочь. Русские
долго терпят, но больно бьют. Если ванную снова займет в мое время – убью. В
туалете чтоб гасил свет, сволочь. Что набегут копейки – по фигу, но когда там
свет вовсю, значит – занято. Час занято, два занято, усраться же можно…
С Тверской свернул в свой Козицкий переулок, в Центре такие
ужайшие проходы, что если растопыриться, как будто горы мускулов мешают прижать
руки к бокам, то почти скребешь локтями пыль веков со стен, которые до тебя
отирали спинами скучающие бояре в ожидании утра стрелецкой казни. Здесь
переулки, как вскрытые мышиные норы, кривые, раздутые, будто изломанные
ревматизмом суставы, я подумал о ревматизме и тут же вспомнил, что мама
напоминает про бабушку, у той как раз эта беда с суставами, болеет, пора бы
забрать к нам в Москву. Но сперва надо съездить туда, на Украину, привести в
порядок ее домик. Он уже почти мой, бабуля завещала.
Плечи передернулись, как будто с крыши меня окатили холодной
водой. Привести в порядок старую избушку на окраине города в так называемом
частном секторе! Ни воды, ни газа. Электричество подведено, и то счастье. Как
управляться с таким наследством? С другой стороны, это все-таки деньги. Пусть в
недвижимости. Можно реализовать за наличные. Пусть хлопот будет полон рот, пока
домик приведешь в порядок, составишь все необходимые бумаги, а их понадобится
вагон и маленькая тележка – всем чиновникам кормиться надо! – зато какая-то
сумма останется, что совсем не лишнее при моих пустых, да еще и дырявых,
карманах…
Я потянул на себя дверь подъезда, мастодонт, а не дверь, на
цыпочках и держась подальше от заплеванной стены с обгорелыми почтовыми ящиками
начал подниматься по лестнице. Лифт, конечно же, стоит с открытыми дверьми. Я
не стал искушать судьбу, раз в неделю кто-нибудь да застрянет, да так
основательно, что аварийная бригада часа три-четыре мудохается, проклиная
старинные конструкции…
Я топал по старинной широкой лестнице на свой шестой этаж,
когда сзади послышались шаги. Я скосил глаза, по широким ступенькам неспешно и
с достоинством поднимается очень приличный господин. Мне он так и показался:
приличный господин, хорошее воспитание, десять поколений камергеров… или
камердинеров, как их там правильно, одет настолько тщательно, что просто я даже
не знал, что можно так тщательно, это даже карикатура какая-то, сейчас даже
депутаты стараются походить на диджеев!
Правда, костюм его, как говорили в старину, знавал лучшие
времена, но чувствуется, что за ним следят, чистят. В руках у господина толстая
папка. Девять десятых ее толщины – обложка из крокодила или чего-то еще
редкого, а внутри явно одна-единственная бумажка. Дань старине, ведь сейчас всю
мировую классику литературы проще унести на одном сидюке, а документы даже
замшелые деды научились перебрасывать по емэйлу.
– Простите, – проговорил он вопросительно. – У меня к
вам очень важное дело…
– В самом деле? – спросил я с сомнением.
– Очень, – ответил он очень серьезно.
Я окинул его взглядом, господин не из моей квартиры, а
соседей мы, как водится, не знаем, а когда встретимся на лестничной площадке
или у лифта, то, как положено у русских, не здороваемся и вообще смотрим упорно
мимо. Не потому, что сплошь такие хамы неумытые, а просто ни одного в такой
огромной стране не обучили, что надо здороваться и спрашивать о погоде.
– Здесь не решить? – спросил я.
– Увы…
Я с сожалением полез в карман за ключом. Мордобитие
откладывается, а жаль, как будто конфетку прямо изо рта выхватили.
Ключ без труда попал в разболтанную скважину. Дверь с
противным скрипом отворилась.
– Заходите, – сказал я и отступил, пропуская
неожиданного гостя вперед.
Квартира у нас из тех старинных, еще дореволюционных, в
смысле – не доперестроечных, а дооктябрьских, еще при царях построенных,
огромная, как ангар, шесть комнат, кухня – двадцать метров, есть еще и комнатка
для прислуги, отдельный черный ход, по которому зеленщик и молочник приносят…
приносили мясо, да и прислуга пользовалась только им, а сейчас там всю лестницу
бомжи и наркоманы облюбовали под свои олимпийские игры.
В коридоре, у единственного на всю квартиру телефона, в
грязном полураспахнутом халате Марья Петровна громко рассказывает, как на нее
вчера посмотрел в троллейбусе очень интересный мужчина, наверное, полковник, ну
просто настоящий полковник, вот такие усы, а что живот, так где теперь мужчины
без живота… С кухни несет смрадом, это армянин жарит свои национальные блюда,
это я так называю, хотя просто кто-то забыл уменьшить газ, а соседи злорадно
наблюдают, как все выкипело, а теперь обугливается…
Господин, у которого ко мне важное дело, в прихожей
остановился, не делая ни малейшего движения. Вообще-то под куполом цирка
крутить двойное сальто без страховки менее опасное занятие, чем в наше время
незнакомых людей пускать в квартиру, но этот господин внушает такое
расположение, словно над ним поработали имиджмейкеры самого президента. И даже
поношенный костюм располагает к себе больше, чем малиновый пиджак шоумена. К
тому же в коммуналку ни один грабитель не рискнет войти, будучи в здравом уме.
– Вот эта дверь, – сказал я. – Моя комната. Остальные –
соседские. Это коммуналка, если вы еще не поняли по количеству звонков на
двери.
– Понял, – прошептал он с огромным уважением. – Это
делает вам честь… Я бы не смог. На второй-третий день сошел бы с ума.
– Дык я ж супермен, – ответил я с горькой иронией, –
живу так уже который год.
Он перешагнул порог и остановился, глаза сканируют более чем
спартанское помещение с непонятным мне выражением. Я повел рукой, молча
приглашая располагаться, выбор не так уж и велик: стул, табуретка и
рассыпающийся диван, он же и кровать. Еще можно сесть на подоконник,
по-старинному широк, как обеденный стол, там иногда сидят раскрепощенные
девушки, скрестив или растопырив ноги на уровне моего лица.
– Чай, кофе? – сказал я и, не давая ему раскрыть рот,
добавил: – Вообще-то чая у меня сто лет не было. Но кофе неплохой…
Он перевел взгляд на меня все с тем же непонятным
выражением.
– Вы предлагаете мне?
– Да, – ответил я, – а что такого? Да вы садитесь,
садитесь. Мне молоть на вашу долю?
Он перевел взгляд на стол, где рядом с моей пишущей машинкой
и разбросанными листами по-хозяйски устроилась закопченная джезва.
В серых глазах неопределенного цвета мелькнуло непонятное
мне смущение.
– Боюсь, что вынужден отказаться. Для меня это была бы
чересчур высокая честь, но вашему престижу – урон…
Это что-то слишком мудро для меня. Я засыпал зерен в
кофемолку, господин все еще изволит замереть в почтительной позе. Я указал на
стулья, он снова поклонился, но продолжал стоять. Я сел, и он почтительно
опустился. На самый край стула. Руки продолжают сжимать папку.
