– Есть такое слово – долг, – сказал я значительно.
– И что?
– И ничего, – ответил я. – Если не понимаешь, сопи в
тряпочку.
– Ты все о’кей?
– Да, – ответил я, обнимая ее одной рукой. – Да, все…
Я резко развернулся, оттолкнув в сторону, Кварг, весь
залитый кровью, с перекошенным в смертельной ненависти лицом уже на ногах,
выхватил крошечный пистолет из-за пазухи и как раз поднимает для выстрела, но с
мощью танкового оружия громыхнули один за другим три выстрела из его же магнума
в моей руке. Тело Кварга затрясло, как осиновый лист на ветру, пистолетик
выскользнул серебряной рыбкой и упал к моим ногам. Я отправил его пинком в
сторону, прямо под ноги торкессе.
Кварг рухнул, не сгибая ног, земля вздрогнула от удара.
Я подошел и еще дважды нажал на спусковую скобу, каждым
выстрелом всаживая по пуле в левый и правый глаз. Даже если пули снова не
заденут мозг, без глаз не очень-то побегаешь, да и кровь уже заполнила соседний
овражек. Ах да, мы ж в помещении, и очень, так сказать, высоко.
Торкесса вздрогнула, взгляд метнулся к зловещей красной
коробочке, глаза округлились, она поспешно обернулась:
– Бомба!.. Мы забыли про бомбу!
Я мельком взглянул на циферблат, большой такой, с
великолепным цветным дисплеем высокого разрешения, на котором медленно
отсчитываются цифры: 00.21… 00.20… 00.19… 00.18…
– Еще восемнадцать секунд! – ответил я успокаивающе. –
Успеем смыться.
– Тогда поторопимся, – сказала она поспешно. – Завод
огромный! Когда начнет здесь все валиться и взрываться…
Она отступила на шаг, что-то металлически щелкнуло. Я
додумывал мысль, валиться и взрываться здесь будет в самом деле все, хотя вроде
бы одно железо и бетон, голые конструкции, однако начнется такое, будто в
каждом углу склады динамита и гексогена, а также цистерны авиационного бензина.
Вообще-то, самолеты давно уже летают на керосине, он не взрывается, но пусть
будет на бензине, на цистернах бензина, на эшелонах бензина и даже напалма,
напалма, напалма, да побольше, побольше… А завода не жалко, их до фига всюду,
все заброшенные, всюду кишмя кишат всякие подозрительные личности, че гевара на
че геваре, хоттаб на хоттабе, а в ковши с металлом прыгают терминаторы…
Рядом раздался вскрик боли. Торкесса исчезла. Я оглянулся,
обнаружил ее сидящей прямо на полу.
– Сделай же что-нибудь! – вскрикнула она отчаянно.
Я всмотрелся, одна нога красиво вывернута, лодыжку
охватывают широкие стальные челюсти, похожие на медвежьи. Я сразу узнал капкан
на медведя и с холодком просек коварный план Кварга, что сумел подстраховаться
на случай гибели, чтобы утащить и нас с собой. Встретимся в аду, вспомнил я его
многозначительные слова.
– Что сделать? – сказал я задумчиво. – Вообще-то, лиса
сама отгрызает лапу… Погоди, я там у входа видел пожарный щит. Никуда не уходи,
хорошо? А я схожу за пожарным топориком.
Она сказала в страхе:
– Не успеешь! Да и не разобьешь тем топориком, это же
легированная сталь!
– А при чем тут сталь, – пробурчал я. – Ладно, сейчас
что-нить придумаем, только не мешай.
Поморщившись, снял свой башмак, а потом носок. На пятке
пламенеет красный волдырь, я осторожно надавил кончиками пальцев, водяной
пузырь сместился в сторону. Торкесса отчаянными глазами смотрела за моими
непонятными манипуляциями, поглядывала на бомбу, и, когда снова смотрела на
меня, я еще видел отпечатавшиеся на сетчатке ее глаз сменяющиеся красные цифры.
– Да сделай же что-нибудь! – умоляла она. – Мы умрем,
но я хочу, чтобы это было в объятиях! Я должна признаться тебе…
Я поспешно выставил ладони:
– Погоди! Не брякни ничего такого, о чем пожалеешь.
– Но бомба сейчас гагахнет!!!
– Еще одиннадцать секунд, – успокоил я. – Пойми, нет
смысла вот сейчас резать провода. Какой бы я ни перекусил, время только побежит
быстрее, поняла? Это закон.
Она прошептала:
– Что ты говоришь? Какой закон?
Я пожал плечами, медленно надел носок, а затем и другой,
обулся, пошевелил пальцами.
– Не знаю. Наверное, универсальный. Но случается так
всегда.
Она прошептала с еще большим страхом и непониманием:
– Так тебе уже приходилось…
– Да, – ответил я. – Конечно. Много-много раз.
Выждав, когда на табло цифра 00.01 готовилась смениться на
00.00, я перехватил ножницами проводок. Не помню, красный, черный или зеленый,
какая, на хрен, разница. На табло все замерло, а тиканье прекратилось.
Торкесса в великом изумлении уставилась большими глазами на
бомбу, дотянулась до меня, жарко поцеловала. Я сказал с неловкостью:
– Такой поцелуй… Я готов целый день бомбы
обезвреживать. Даже бактерило… бактерело…
Она вдруг отстранилась, в испуге посмотрела в мое лицо.
Горячая краска залила ее щеки, губы заалели ярче, она прошептала в диком смущении:
– Я не помню, что я говорила… Я не сказала ли
что-нибудь…
– …что противоречило бы королевской чести? – закончил
я. – Нет-нет, Ваше торкесское Величество, вы были безукоризненны. А ваши сиськи
я почти не заметил.
– Скотина, – сказала она с отвращением. Подумала,
переспросила с недоумением: – Как это не заметил? А кто вцепился обеими лапами?
– Ах, – ответил я, – не выдавай мечты за реальность.
– Ты… ты… может быть, ты вообще не умеешь…
Я развел руками, мол, согласен, только не приставай больше,
а она вспыхнула от смущения, ощутив, что перегнула, мужчин никогда нельзя бить
в такое место в наивной надежде, что тут же бросятся доказывать обратное,
скорее постараются доказать на всех ее подругах, на ее муже и любовнике, на ее
кошке и даже аквариумных рыбках, а также на вещах, которые привыкла надевать на
выход в свет.
– А теперь не двигайся!
Я легко расцепил дужки капкана, торкесса охнула, но
поднялась. Снова охнула, ухватилась за меня.
– Уходим, – сказал я. Проходя мимо минотавра,
наклонился, заметив, что его левая рука сжата в кулак. Между пальцами блеснуло.
Я с трудом вытащил ключ, на колечке выбит адрес. – Спи спокойно, друг…
Торкесса спросила тихо:
– А что теперь?
– Жизнь – это движение, – ответил я мудро, – одни
шевелят извилинами, другие хлопают ушами.
Мы вышли через дырку в заборе, за нашей спиной мерно
подрагивает земля и доносится ровный успокаивающий гул: могучие сталелитейные
агрегаты продолжают выдавать никому не нужную сталь, устаревшую и недостаточно
высочайшего качества, разливают в исполинские ковши, затем по формам, перевозят
из цеха в цех, обрабатывают, превращают в громоздкие детали, станины огромных
станков, затем везут дальше, там слышится хруст, исполинский пресс ломает, сминает,
превращает в ровные кубики металла, все это отправляется на переплавку.
