– Ну, – сказал я, – поехали!
Она вскинула высокие дуги бровей:
– Куда?.. Сейчас?
– Темнота, – сказал я с чувством превосходства. – Вот
так шпиенов и вылавливают. Пей и не крякай! Разумничалась. А теперь закусывай.
Да не так. Закусывай, это означает – жри сразу после рюмки вина или водки.
После коньяка тоже закусывают, а не едят.
Распили одну бутылку, хорошо пошло, мы за эту беготню
иссохли, а сейчас так приятно, когда извобленное тело наливается влагой, можно
даже сказать, живительной, и без всякой двусмысленности, даже без намеков, в
самом деле, живительная, везде заработало, потом вторую, а затем я раскупорил и
третью. Все это время не следил, чтобы к мясу красное, а к рыбе белое:
шампанское ко всему подходит, а правила пусть соблюдают закомплексованные.
Настоящий мужчина должен быть несколько неряшлив… ну, вы меня понимаете, жрать
должен с удовольствием, чтобы хозяйка осталась довольна.
– А почему не заказала ничего для себя одеться? –
спросил я.
Она слегка потупила глазки, щеки коснулся нежный румянец.
– Разве мне плохо в твоей рубашке?
– Ну, гм…
– Мне так нравится, так нравится!.. Я посмотрела на
себя в зеркало, это же просто чудо… Когда появлюсь в ней в своем звездном мире,
там все с ума сойдут, на всех наших мирах захотят скопировать…
Я спросил с интересом:
– И получится?
– Нет, – ответила торкесса счастливо. – Им придется
обращаться ко мне за разрешением, я сразу же объявлю о своем исключительном
праве ходить в твоей рубашке!
Глава 5
По телевизору сообщили о побеге очередного маньяка, что
зарезал пятерых молодых женщин, потом показали несколько катастроф по свету,
снова вернулись к местной хронике, мы увидели пару исполинских пробок, одна,
если честно, по нашей вине, в остальных не грешны, хоть какое-то облегчение на
сегодня.
После ужина торкесса хотела вымыть посуду, я отмахнулся:
– Оставь…
– Здесь так принято? – удивилась она. Догадалась. –
Явится горничная и все уберет?
– Нет, – сказал я практично. – Завтракать нам из нее
вряд ли придется, а раз так, зачем стараться?
Она не поняла, снова приподняла брови, потом перевела взгляд
на распахнутую дверь в спальню. Глаза заблестели, губы поползли в стороны.
– Как там… чудесно!
Я посмотрел довольно равнодушно:
– Че?.. Кровать как кровать.
Она покачала головой:
– Как просторно… как безумно просторно! Там достаточно
места, чтобы даже впятером…
– Впятером? – переспросил я. – Они же ко мне не
дотолпятся…
Она покачала головой:
– Дорогой, ты так мало знаешь про это древнее
искусство… Ладно, я заменю тебе всех четверых.
Она начала очень медленно сбрасывать мою многострадальную
рубашку, покачивая бедрами, поигрывая сиськами, высовывая язык и облизывая
полные сочные губы. Я поглубже вдвинулся в кресло и пощупал рукоять пистолета.
– Ты забыла про правило… – сказал я угрюмо.
– Какое?
– Никогда не заниматься любовью, – сказал я раздельно,
– если только что по жвачнику предупредили прямым текстом, что из тюрьмы сбежал
маньяк-убийца! Да еще из болота, говорят, вышло чудовище…
Она фыркнула:
– Журналисты чего не придумают! Им нужны тиражи.
Маньяки не бегут из тюрем, а в болотах вообще никто не живет!
– Это предупреждение, – сказал я серьезно. – От друга,
который пока не хочет себя выдавать. Я тоже не думаю, что к нам ворвутся
маньяки или болотные твари. Ворвется что-то похуже. Такое, о котором нельзя
сказать по телеканалам.
Она фыркнула:
– Если передумаешь, я жду тебя с открытыми ногами.
– Иди-иди, – сказал я. – Пока посижу здесь, помыслю.
Она фыркнула, ушла, усиленно двигая ягодицами. Я стиснул
челюсти и всего себя, вдавился в кресло, не выпуская пистолета. Дверь в спальню
осталась распахнутой настежь, я видел, как торкесса повертелась-повертелась,
все-таки знойная, несмотря на снежнокоролевскость, но заснула, а я снял
тапочки, чтоб уж совсем бесшумно, на цыпочках пошел по комнате, по другой,
третьей, заново проверяя и перепроверяя окна, двери, щеколды. К счастью, в
квартире нет не только собак или кошек, но даже хомячков, рыбок в аквариуме или
канарейки в клетке. Иначе пришлось бы не выпускать их тоже из виду, следить за
отклонениями, они только в обычном состоянии безобидные и предсказуемые, но
сейчас нам два туза выпало, или, как бы сказал астролог, не та звезда светит.
Пистолет в порядке, обойма полна, патрон в стволе, но я на
всякий случай, поглядев в глазок, на цыпочках прокрался на лестничную площадку,
там большой пожарный щит с баграми, огнетушителем и топором, я все оставил на
месте, спер только топор. Когда дойдет до решающего боя, свет погаснет, телефон
замолчит, в стволе перекосит патрон, а вот старый надежный топор не подведет!
В спальне на пол наискось падает бледный лунный свет, везде
полночная тишина. Слышно, как далеко-далеко пробили часы, то ли Спасской, то ли
бигбеновской, и в этот момент что-то тихонько ударилось в окно с той стороны.
Сердце замерло, я застыл, долго прислушивался, потом взял карманный фонарик, на
цыпочках пересек комнату, стараясь держаться под стеной в тени, подкрался к
двери. Гробовая тишина, под дверь протиснулся слабый свет от полной луны, ни
стука копыт, ни царапанья, ни-че-го.
Я сбросил щеколду, отодвинул засов, тихонько приоткрыл
дверь. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка, а яркая бледная луна смотрит
пугающе загадочно, на светлый круг медленно и грозно наползает край черной
тучи. Дверь тихо захлопнулась за моей спиной, едва я отнял пальцы, хотя раньше
она такое вроде бы не проделывала.
Очень медленно я прошелся по лестничной площадке. Будь мы в
особняке, это значило бы, что я спустился с крыльца, тусклый свет фонарика
выхватывает только ближайшие кусты, над головой сонно каркнул ворон, под ногами
шуршат подземные звери, а за деревьями жутко и тоскливо воет волк-оборотень, но
я на двадцатом этаже, так что прошелся мимо кабинок лифта, выглянул в окно и
даже заглянул в трубу мусоросброса. Хотя умом понимаю, что нет большей дурости
выходить вот так среди ночи в полнолуние, держа в руке слабенький фонарик,
когда надо бы скорострельную ракетную установку и чтоб заряды автоматически
сменялись в диапазоне от серебряных пуль до бронебойных снарядов,
самонаводящихся и тоже серебряных, однако нечто более сильное, чем инстинкт
самосохранения, не давало мне вернуться взад. Я знал, чья это великая и
несокрушимая воля, и потому медленно прошел к двери, что ведет на крышу,
заглянул, всматриваясь в ступеньки и вслушиваясь в малейшие шорохи.
