– В ученые пойти, что ли, – пробормотала торкесса.
С пистолетом в руках я высматривал среди сталактитов самые
слабые, но чтоб покрупнее, а снизу литания становится все громче,
торжественнее. Голоса сплетаются в единый красивый хор восславления всего
общечеловеческого в человеке, демократического, получался мощный гимн свободе и
освобождению от всех цепей культуры.
Два выстрела прогремели, как орудийные из Большой Берты.
Проклятое эхо заметалось в панике, расшибая голову о стены, а два сталактита,
совсем не те, в которые я целился, но все равно крупняки, отделились от
потолка. Падают, как будто опускаются в воду, так мне показалось, затем тяжелый
удар о землю, пещера вздрогнула, на потолке остальные сталактиты задвигались,
как будто в Большом театре затряслась люстра.
Попы разбегались, подбирая рясы, один остался распластанным,
как камбала. Торкесса свесилась через край, голос ее звенел от ликования:
– Здесь лесенка!
– А зачем нам лесенка? – спросил я.
Но она быстро перебросила ногу через бортик, давая
возможность полюбоваться изумительной формой, элегантностью, законченностью
линий, затем вторую, все так же грациозно и провоцирующе, извернулась,
ухитрившись показать в профиль грудь в самом выгодном ракурсе, и начала
спускаться по невидимым ступенькам, все еще держась руками за край бортика.
Я оглянулся, за спиной темнота, оттуда может что-то прыгнуть
на загривок, ухватился за лиану, страшновато, но у других же получается и,
сцепив зубы, бросился через борт. Мне казалось, что лечу в свободном падении,
ужас заледенил внутренности, но затем ощутил вес своей задницы, все больше и
больше, а когда перегрузка резко возросла до темноты в глазах, подошвы
коснулись пола.
Черный камень в трех шагах, придавленный поп хрипит и
скребет конечностями по каменному полу, потом хлопнул несколько раз ладонью,
подавая знаки. Я бросился к женщине, ее белое, нежное, как у глубоководной
рыбы, тело светится чистотой и невинностью.
– Сейчас-сейчас, – вскрикнул я успокаивающе. – Сейчас
развяжу проклятые веревки… Девственница, наверное?
Она судорожно кивнула. Присмотревшись, с изумлением я узнал
ту монашку, что вручила мне образок на цепочке.
– Ну вот, – сказал я, – вы меня выручили, а вас тоже…
Она зябко передернула плечами, щеки медленно краснеют под
моим взглядом. Потупив взгляд, сказала несчастным голосом:
– Вы сделали больше… Я у вас в неоплатном долгу.
– Не говорите так, – посоветовал я серьезно. – Иначе
меня будет постоянно преследовать мерзкое чувство перевыполненного долга.
Она сказала робко:
– А можно я вам верну долг честью?
Я оглянулся на стену. Торкесса уже одолела две трети лестницы,
подпустил в голос глубокого сожаления, мне ничего не стоит, а ей приятно:
– Не успеваем, я ж не кролик… гм… а вот спешит моя
ревнивица.
Она заплакала, закрыв лицо ладонями, но и сквозь пальцы было
видно, как ярко пылают ее щеки.
– Я теперь опозорена навеки!.. Меня все видели голой…
Да-да, все!.. Вы же не знаете, кто под этими капюшонами, а там все видные люди…
города с той стороны горы. Я предполагаю, что и мой жених, который клялся
забрать меня из монастыря, тоже с ними… Я слышала его голос! Не знаю, то ли
боялся, что не дадут повышения по службе, то ли еще почему-то, но чувствую себя
такой несчастной…
Она протянула ко мне руки, я обнял, она укрыла зареванное
лицо на моей груди, я напряг мышцы и постарался раздуть ее пошире.
– Не надо реветь, – сказал я, – полагаю, ваш жених
знал, что явимся и спасем!.. Он не знал другого способа всем показать, что у
вас самая изумительная фигура во всем городе.
– Но теперь будут говорить, что я такая-растакая…
Я изумился:
– За что? Разве вы сами разделись? Вас раздели насильно!
Привязали. Голая и беспомощная, вы ждали… но, полагаю, даже в таком положении
видели, что мужчины смотрят на вас жадными глазами, женщины злятся на мужей и
стараются отвлечь их, чтобы те не пялились на вас. Ибо понятно, что любой
мужчина, посмотрев на ваше тело, уже не сможет смотреть на своих жен, у него
перед глазами будет стоять ваше прекраснейшее тело, ваша дивная фигура, ваши
широкие бедра с приподнятым задом, узкая талия и такая дивно крупная грудь, что
держит форму, не отвисает…
Она подняла голову и смотрела на меня подозрительно, потом в
заплаканных глазах появилось расчетливое выражение.
– Вы так думаете? – спросила наконец.
– Точно! – сказал я с жаром. – Вспомните, как смотрели
мужчины.
– Да вообще-то припоминаю, – сказала она. – Хотя я все
высматривала моего жениха… или хотя бы мэра города, но видела, как роняют слюни
даже почтенные мужи, как подростки. Я их, почтенных, знаю по повадкам. Я ведь
берегла только девственность, как вы понимаете, а все остальное я знаю в
совершенстве, в монастыре свободного времени хватает, к тому же одна делегация
за другой, всевозможные почетные гости…
Послышались быстрые шаги, мы оглянулись, будто застигнутые
врасплох. Торкесса подбегала возмущенная, злая, как кобра. Монашка застеснялась
и прижалась ко мне крепче. Я сказал торопливо:
– Лилея, вытряхни из рясы вон того попа!.. Нашей
спасенной как раз по росту.
– И по фигуре, – мстительно добавила Торкесса.
Тяжелую глыбу сбросила пинком, на что только не способна разгневанная
женщина, попа раздела в мгновение ока. Я поймал рясу в воздухе, монашка
застенчиво отодвинулась, повернулась спиной, давая возможность полюбоваться на
безукоризненную линию спины, тонкий стан и высоко вздернутые пышные ягодицы на
длинных стройных ногах. Я помог ей надеть, как шубу, она приняла мою помощь с
грацией королевы, обернулась и посмотрела на торкессу уже другим взглядом,
холодновато-оценивающим. И, похоже, как-то догадалась, что той еще не удалось
меня использовать в естественных целях гормонального равновесия. По губам
скользнула победная усмешка, словно намекала, что уж мы-то успели, успели.
Торкесса вспыхнула, побелела, начала лиловеть, я сказал
торопливо:
– Пойдемте к выходу!.. Конечно, даже в такой глуши люди
находят чем развлечься от скуки, но я привык к несколько другим играм.
Они оглядывались на попа, тот остался лежать навзничь, руки
широко раскинуты, будто щас обнимет весь мир, извечная мечта церкви, пасть
распахнута, обнажая крупные желтые зубы хищника, борода лопатой, на груди
широкий восьмиконечный крест.
– Катакомбная церковь, – определил я знающе. – Офшорное
отделение… Правда, у местных свой устав.
– Скорее в главном офисе не знают, чем торгуют в
отделениях, – сказала торкесса. Бросила свирепый взгляд на монашку. – Или что за
цирковые представления разыгрывают у катакомбного алтаря… Язычники!
