Ну ладно, я не все, когда проникну я, за собой буду
закрывать на все ключи, задвижки и засовы, а то еще и припру шкафом, да чтоб
обязательно стул ножкой в дверной ручке, самое простое – самое надежное!
Я осмотрелся в полутьме, напрасно щупал стену в поисках
выключателя, не отыскал, догадался:
– Значит, это кухня!
Послышалось кокетливое цоканье каблучков, это торкесса,
прошла в дальний конец, дернула за ручку. Из холодильника хлынул свет. Десяток
решетчатых полок, лишь на одной сиротливо сгрудилось с полдюжины банок пива.
– Неужели и здесь жил полицейский? – удивился я.
– А что не так? – обиделась торкесса. – Моя бабушка не
могла быть полицейским?
– Могла, могла, – поспешно заверил я. – Наверное, в
таможенной полиции?
– Почему в таможенной?
Я вспомнил размеры особняка, когда наблюдали с улицы, сказал
дипломатично:
– Да там свои особенности… И возможности…
– Какие?
– Ну, таможня – это структура, которая не столько дает
добро, сколько отбирает.
Медленно выбрел на веранду, воздух свежий, прохладный,
осмотрелся, но что увидишь в такой тьме, кроме темного неба с очень редкими и
мелкими звездочками, взгляд упал на длинный ящик, очень уж знакомый по
очертаниям. Откинул крышку, ну, конечно же, снайперская винтовка с оптическим
прицелом, новейший ракетный гранатомет, два ящика патронов, с десяток
пистолетов…
Для пробы вытащил снайперскую винтовку и посмотрел через
оптический прицел. Торкесса шумно сопит рядом, толкается и пытается хотя бы
залезть мне под рубашку, мол, у нее замерзли руки. Я стойко пресекал, хотя
лапки у нее в самом деле заледенели, но, возможно, умеет понижать температуру,
женщины – животные хитрые, а пусти за пазуху, ухом не успеешь моргнуть, как уже
начнет выяснять, пользовался ли блендомедом и не я ли позировал Фаберже.
– Красиво, – признал я. – В смысле, окрестности.
Через прицел для ночного слежения прекрасно видно, как
далеко-далеко танцует с волками, время от времени оглядываясь на чернокожую
красотку и всякий раз хватаясь за пистолет, человек с крупной бляхой на груди.
Я увеличил изображение, проступила эмблема налоговой полиции. Другой,
длинноволосый, в длинном до пола плаще, идет с мечом в руке, поглядывая по
сторонам исподлобья. Время от времени вскидывал руки к небу, его пронизывали
ветвистые молнии, он извивался и красиво кричал под неслышимую здесь музыку
Фредди Меркури.
Чуть в сторонке толпой идут люди в черном, в черных очках.
Отсюда не видно, но мне показалось, что у них таблички на груди, а там что-то
про благородных киллеров, влюбившихся в жертв, но рассмотреть не успел, по
середине шоссе промчался на коне, паля из старинных наганов, человек в
широкополой шляпе. При каждом выстреле взрываются машины, почтовые ящики, а в
стенах домов появляются дыры, словно туда угаживают крылатые ракеты.
Еще толпами двигаются закутанные в белые ленты из серого
полотна странные люди, очень медленные и торжественные, словно на похоронах
президента. Никто из них не смотрит вверх или по сторонам, все двигаются
одинаково, как клоны, торжественные и печальные.
Торкесса сопела рядом, толкалась, наконец спросила
таинственно:
– Да что высматриваешь?
– Фабрику, – буркнул я. – Заброшенную фабрику или
завод. Желательно металлургический. Мы на таком были, помнишь?
– Да, но…
Она поперхнулась, побледнела. Я хмуро кивнул:
– То-то и оно. Если не обнаружу, то, боюсь, идеальное
место для выяснения, кто есть ху, перенесется в наш особняк. После
металлургического завода он на втором месте по условиям.
Она сказала с надеждой:
– А как насчет свалки? Гигантской свалки брошенных и
заброшенных автомобилей и грузовиков? Я подумал, кивнул:
– Молодец, умница. Признаю, на первом месте –
заброшенный металлургический завод, на втором – автосвалка, на третьем –
заброшенный особняк…
– Так вот, – сказала она с торжеством, – здесь совсем
близко такая свалка! Огромная, там автомобили в пять этажей.
В прицел наконец попались огоньки. Сперва почудились свечи в
руках черных монахов, потом вроде бы волчьи глаза оборотней, но наконец
сообразил, что вижу огни газосварки и автогена. Гигантская свалка работает
круглые сутки, но нас вряд ли туда понесет, так что эту ночь мы в сравнительной
безопасности.
Я опустил ствол, рассматривал человека на темной улице. Вниз
и по бокам компьютерного окуляра бегут зеленоватые цифры, показывая с точностью
до миллиметра меняющееся расстояние, скорость и направление ветра, температуру,
давление, высоту над уровнем моря, есть ли у объекта бронежилет, каков его
статус, рейтинг, кровяное давление, быстро пересказывая досье сперва из
открытых источников, потом из закрытых, а затем из самых секретных.
Торкесса охнула, глаза быстро бегают по скупым строкам,
извещающим, что это вышел на прогулку следователь-маньяк, он в детстве отравил
всех одноклассников, сыпанув синильной кислоты в общий котел. Просто чтобы
проверить, в самом ли деле все умрут прямо в бойскаутском пионерлагере у
прощального костра. И вот теперь, став взрослым, он со сладким щемом в сердце
вспоминал старое доброе детство, прощальные песни у костра, расстегнутую блузку
пионервожатой и выглядывающие верхушки сочных грудей, пищащих девчонок, которых
зажимали в темноте, потную плоть поварихи, что зазвала его в предпоследнюю ночь
на кухню и прямо у кипящих кастрюль показала, что надо делать с женщиной… И вот
сейчас, в последнее воскресенье августа, как все последние годы, он чувствует
страстное желание отравить те же самые сорок два человека. Но детей столько в
одном месте не отыскать, потому он совершает подобные воспоминания детства в
многолюдных кафе, казино, в парках и на митингах.
Это все списывалось на экстремистов: исламистов,
коммунистов, зеленых, русскую мафию, курдов и снова русских, уже просто
русских.
Я старательно поймал его в перекрестье прицела. Торкесса
испуганно схватила меня за руку. Я поспешно напряг бицепс под ее тонкими
теплыми пальцами, да видит, что у меня там эти, мышцы.
– Ты что? Будешь стрелять?
– Нет, – съязвил я, – пошлю ему привет. Со смещенным
центром тяжести. Прямо в череп.
– Но как же… без санкции прокурора…
– Когда власть бездействует, народ вправе брать власть
в свои руки, хоть это и противно брать в руки всякую гадость.
Я нажал на скобу, далекая фигурка дернулась, осела. Не
опуская винтовку, я повел стволом вдоль улицы. Торкесса спросила обеспокоено:
– Что… еще?
– Видишь вон того? – спросил я тоном Вильгельма Фрейда.
– Этот свихнулся на эдиповом комплексе. У него бунтарство против отца вылилось
в отцеубийство, а потом в массовые убийства всех особей мужского пола старше
сорока лет.
