Он убивает ночью
Он считался блестящим адвокатом, хотя выигрывал дела редко. Объяснение парадокса заключалось в том, что Александр Петрович Самойлов брался за безнадежные дела. В силу этого ему случалось порой сталкиваться с преступлениями одиозными, и он мог бы иметь музей экзотической криминалистики не хуже, чем у великого Шерлока Холмса. Но у него был домашний музей совсем другого рода: музей звукозаписи, все экспонаты которого — от фонографа и граммофонов начала века до современной лазерной аппаратуры — работали.
Все знали: после пяти мэтр делами не занимается. Он даже не рассердился и был лишь слегка удивлен, когда в осенний дождливый вечер его побеспокоили телефонным звонком. Будучи занят прослушиванием записи Моцарта на компакт-диске, он попросил перезвонить утром, но мелодичный женский голос в трубке был так настойчив, что он согласился, в виде исключения, принять посетительницу немедленно.
Через десять минут под окном припарковался белый «мерседес».
Услышав звонок, Александр Петрович отправился открывать с нарочитой неспешностью и провел гостью в маленький, скромно обставленный кабинет: ни к чему посторонним знать, что в этой квартире живет коллекционер.
Она без приглашения плюхнулась в кресло и закурила, давая адвокату возможность рассмотреть себя и первому начать разговор.
Выглядела она отлично, как новенькая хрустящая купюра; ее не портили ни нагловатый прищур кошачьих глаз, ни манера гримасничать ртом, будто она собиралась плюнуть в лицо собеседнику, — это, решил Александр Петрович, способствовало цельности образа.
— Итак, что привело вас ко мне? — Адвокат напустил на себя некоторую чопорность, что всегда льстила людям подобного рода.
— Мне сказали, вы самый хитрый человек на свете, можете обвести вокруг пальца хоть дьявола. Именно такой нам и нужен.
— Кому же это «нам»?
— Мне и моему мужу. Он за решеткой, под следствием. Ему шьют два убийства, но он в них не виноват. Здесь никого нет, и мне врать незачем. Он в этом не виноват!
— В этом… не виноват… А в чем виноват?
— В чем виноват — то не мое дело. И не ваше тоже. Не сбивайте меня с толку. — Она деловито выложила на стол три пачки денег в банковской упаковке. — Это аванс. Если вы его вытащите, получите втрое больше.
— Вы меня пугаете. Я ведь еще не дал согласия.
— Ничего, дадите. — Она выбросила на стол еще пачку банкнот.
Александр Петрович поморщился:
— Если можете, пожалуйста… не ведите себя так грубо.
— Хорошо, извините. Я просто уже на пределе.
— Вам нельзя быть сейчас на пределе, мы только начинаем работать… А теперь расскажите, в чем дело.
— Вот это другой разговор. — Она сделала глубокую затяжку и потушила сигарету. — Я — Дина Серова. Или Диана. Вот мой телефон и адрес. — Она протянула адвокату заранее приготовленную бумажку. — Мой муж — Клим Серов, но все его зовут просто Серый… вернее, звали.
— Что вы, что вы, зачем же так.
— Серый служил в Афгане. Демобилизовался в чине сержанта или старшего сержанта, толком не знаю. Ну, ясно, гулял немного. Гулял, но головы не терял. Мне этим он и понравился, мы в ресторане познакомились. Я стала с ним жить, но замуж выходить сомневалась. А Серенький занялся делом. Вступил в малое предприятие, ну я ему бабок подкинула, скоро Серенький своего начальника куда-то сплавил и стал главным. Тогда мы и поженились.
— Простите, чем занимается малое предприятие?
— Строительные материалы, дачные домики и все такое. Неплохое дельце.
— Превосходно. Перейдем к тому, в чем обвиняют вашего мужа.
— Месяц назад он пошел на собрание афганцев и привел домой одного типа, сказал, погостит у нас.
— Сослуживца по Афганистану?
— Да. Живет… жил где-то в Азии, в Самарканде, что ли. На гражданке стал ювелиром. Мне он не понравился сразу, но Серенький зря ничего не делал, и я терпела. Значит, парень был ему нужен.
— Русский?
— Да. Серенький с чурками дел не заводил.
— Чем он вам не понравился?
— Гнилой, недоносок какой-то. Ходил в грязных сапогах по коврам. Я ему замечание сделала: на дворе осень все-таки, лужи. А Серый смеется: пусть ходит, он солдат. Курил анашу. Я это дело не одобряю, у себя на хате тем более, а Серый опять смеется: пусть курит, он солдат. К тому же они двое суток с лишним пили. С Серым раньше такого не было. Я не ханжа, вообще-то, сама не дура, — она облизнула губы узким розовым языком, — но тут не в кайф было. На третий день вечером Серый пригнал машину из гаража и поставил под окнами, сказал, рано утром поедут в аэропорт. Этому жлобу дал штуку баксов, не знаю, за какие заслуги. Старый должок, мол… Я уж было перекрестилась, что уезжает, и надо же… Легли спать поздно, ясное дело, выпивши. Мы с Сереньким разок трахнулись, и он угомонился. А мне все не спалось, не люблю чужих в доме. Тот, по-моему, и вовсе не ложился, шебуршился в коридоре, в столовой, звякал на кухне бутылками — все ему мало было. Потом стало тихо, лег, думаю, — нет, чувствую запах травы. Заснула я раньше шести — помню, сквозь сон слышала, как радио где-то пиликает. А проснулась в седьмом от криков. Серенького рядом нет, доносятся вопли, голоса какие-то, шум — по звуку, похоже, с лестницы, значит, входная дверь открыта. Накинула халатик, в карман газовый пистолет сунула, выхожу — а там конец света. Зрелище не для слабонервных. Толкутся соседи со всех этажей, кое у кого фонари электрические: у нас в параднике лампочки давно не вворачивают. Мужики держат за руки этого, который у нас жил, а тот орет благим матом и вырывается. У меня зрение к темноте попривыкло, смотрю — у парня глаз нет, вместо них черные дыры, и по морде кровища течет. Из его открытого чемодана шмотье раскидано, тут же кровь и… все остальное… а мой Серенький в пижаме стоит на коленях и на полу вроде что-то ищет. Снизу бежит милиция с оружием наготове, группа захвата стало быть. Мужики, как их увидели, раззявили варежки, парень вырвался и с воплем — вперед, сразу же упал и вниз головой загремел по ступенькам, прямо под ноги милиции. Лежит, не шевелится. Потом выяснилось, тут же и умер… А диагноз — инфаркт, смешно, правда? — Она прервала рассказ, чтобы закурить сигарету.
— Ну вот, соседи показывают на Серого, все в один голос кричат: видели, он этого пытался задушить, он-то его и изувечил. Не любили они Серенького, он тут некоторых маленько вежливости учил, вот и запомнили. А ментам что — наручники, так в пижаме и увезли… Вызывал меня следователь, давать показания. Парень молодой, разговорчивый. Дело ясное, говорит, даже и думать не о чем. У того в чемодане тысяча долларов, Серый их стал отнимать, вот так все и вышло. Мотив преступления налицо. Я талдычу, мол, деньги-то мы ему сами дали, у меня в показаниях так и написано. Отвечает, да, вам поверят, — если сумеете объяснить, за что дали, да это ничего не меняет: сперва дали, а после отобрать захотелось, деньги есть деньги, случай банальный, встречается сплошь и рядом. И у Серого везде кровь: на руках, на пижаме. Я ему: этой кровищи он и на полу мог набраться, на полу его все видели, а он — мог, конечно, но проще-то прямо с жертвы… Я к нему потом ход нашла, бабок предлагала и вообще, — она слегка повела бюстом, — что захочет. Брось, говорит, дело дохлое, с этим мужиком кончено, ищи нового. Он, сука, видите ли, докопался, что в Афгане был похожий случай, ну, с глазами… и тоже подозревали Серого, но доказать не могли. Такой, говорит, чудовищный почерк — это уж не косвенная улика, а самая что ни есть прямая, ищи себе другого мужа… Козел… А я вам скажу точно: Серый этого сделать не мог и не делал.
