В семь утра, не в силах оставаться дома, он пошел в парк, сел на скамейку и стал ждать.
Девочка появилась в девять. На ней было то же розовое платье, которое он много раз видел, и она шла тихо, как всегда одна. В первый раз они встретились один на один. Он кашлянул, и она повернулась к нему.
Он понял наконец, что пока он неделями высиживал здесь, боясь за свой рассудок, она терпеливо играла с ним. Даже сомнение (а оно до сих пор не покидайте его) было частью этой игры. Она ослабляла его, мучила его, как когда-то мучила Джона Джеффри, пока тот не прыгнул с моста в замерзшую реку.
— Эй, — позвал он.
Девочка села на качели и посмотрела на него.
— Эй.
— Чего тебе?
— Поди сюда.
Она встала и пошла к нему. Он боялся, ничего не мог с собой поделать. Девочка остановилась в двух шагах от него.
— Как тебя зовут?
— Анджи.
— Анджи что?
— Анджи Мессина.
— Где ты живешь?
— Тут. В городе.
— Где?
Она неопределенно указала куда-то на восток, в направлении Лощины.
— Ты живешь с родителями?
— Мои родители умерли.
— Тогда с кем?
— С людьми.
— Ты слышала когда-нибудь о женщине по имени Флоренс де Пейсер?
Она покачала головой: может, да, а может, и нет.
Он посмотрел вверх, на солнце, не в силах говорить дальше.
— Чего ты хочешь? — спросила девочка.
— Хочу, чтобы ты поехала со мной.
— Куда?
— Так, Прокатиться.
— Ладно.
Дрожа, он встал со скамейки. Вот и все. Так просто. Так просто. Никто их не заметил.
Что самое плохое ты сделал в жизни? Украл одинокую девочку и гнал машину без сна, без отдыха… и прижимал нож к ее груди?
Что самое плохое?
Не поступок, но помышление: фильм ужасов, безостановочно крутящийся у него в голове.
ЭПИЛОГ
ЛОВУШКА ДЛЯ МОТЫЛЬКА
— Положи нож, — раздался голос его брата. — Ты слышишь меня, Дон? Положи нож. Иначе это добром не кончится.
Дон открыл глаза и увидел, что сидит в открытом ресторане, выходящем на улицу. Дэвид сидел напротив, все еще красивый и излучающий уверенность, но вместо костюма на нем был какой-то полотняный мешок: лацканы серые от пыли, в швах проросли бледные побеги. Мох густо покрывал рукава.
Перед ним стояли отбивная и бокал вина; в одной руке он держал вилку, а в другой — дядин нож с костяной рукояткой.
Дон расстегнул пуговицу на его рубашке и направил туда лезвие ножа.
— Я устал от твоих шуток. Ты не мой брат и я не в Нью-Йорке. Я в комнате мотеля во Флориде.
— И ты не выспался, — сказал брат. — Ты выглядишь ужасно, — Дэвид облокотился на стол и сдвинул большие солнечные очки на лоб. — Но, возможно, ты и прав. Тебя ведь это не удивляет, не так ли?
Дон покачал головой. Глаза брата были ее глазами, хотя она и скопировала их удивительно точно.
— Я знаю, что я прав.
— Насчет девочки в парке? Конечно. Конечно, ты был прав. Ты ведь долго искал ее, так?
— Да.
— Но ведь через несколько часов бедная сиротка Анджи опять будет в парке. Лет в десять-двенадцать она будет как раз для Питера Бернса, как тебе кажется? Ну, правда, бедный Рики покончит с собой гораздо раньше.
— Покончит с собой?
— Это ведь так легко устроить, дорогой брат.
— Не зови меня братом, — сказал Дон.
— О, но мы же братья, — Дэвид улыбнулся.
В комнате мотеля с постели встал неряшливо одетый негр, снимая с шеи саксофон.
— А теперь послушай меня. Узнал?
— Доктор Заячья лапка.
— Собственной персоной.
Лицо его было тяжелым, властным, и на нем был не клоунский наряд, как воображал Дон, а поношенный коричневый костюм со светлыми, почти розовыми заплатами. Его костюм тоже походил на пыльный мешок — от долгой жизни в дороге. И глаза его были пусты, как у девочки, — только белки их пожелтели, как клавиши старого рояля.
— Я о тебе не думал.
— Какая разница? Там есть много такого, о чем ты и подумать не можешь, — доверительный голос музыканта вторил тембру саксофона. — Пара легких побед не означают, что ты выиграл войну. Я много видел таких людей. Ты привез меня сюда, Дон, но куда ты денешь себя? Куда ты денешься от того, что не можешь даже вообразить?
— Я могу стоять с тобой лицом к лицу, — сказал Дон. — Слышишь, старый шут?
Доктор Заячья лапка рассмеялся — глухо и мерно, как камешек, прыгающий по волнам, и Дон вдруг очутился в апартаментах Альмы Моубли среди знакомых ему вещей, и перед ним на кушетке сидела сама Альма.
— Ну в этом нет ничего нового, — проговорила она, все еще смеясь. — Мы с тобой много раз были лицом к лицу. И в долгих позициях тоже.
— Убирайся, — сказал он. Превращения начали действовать на него: в желудке горело, в голове отдавались глухие удары.
— Я думала, ты привык, — сказала она своим переливчатым голосом. — Ты ведь знаешь о нас больше, чем любой другой на этой планете. Если тебе не нравятся наши характеры, то уважай хотя бы наши таланты.
— Я уважаю их не больше, чем трюки фокусника из ночного клуба.
— Тогда я научу тебя уважать их, — она склонилась вперед, и теперь это был уже Дэвид с разбитым черепом, залитым кровью, с вывороченной, переломанной челюстью.
— Дон? Ради Бога, Дон… помоги мне, — Дэвид сполз на бухарский ковер, пачкая его кровью. — Сделай же что-нибудь. Дон… ради Бога.
Дон не мог этого выдержать. Он знал, что, если он нагнется к телу брата, они убьют его и с криком «Нет!» бросился к двери. Дверь распахнулась в темную комнату, полную людей, что-то наподобие ночного клуба («Я сказал „ночной клуб“, и она ухватилась за это», — подумал он), где белые и черные люди сидели за столиками лицом к эстраде.
На краю эстрады сидел доктор Заячья лапка и кивал ему. Саксофон опять висел у него на груди и он перебирал пальцами кнопки, пока говорил.
— Видишь, малыш, тебе придется уважать нас. Мы можем взять твой мозг и превратить его в кукурузную кашу, — он спрыгнул с эстрады и пошел к Дону. — Скоро, — из его широкого рта теперь исходил нежный голос Альмы, — скоро ты уже не будешь знать, где ты и что ты делаешь, все внутри тебя смешается, и ты не сможешь уже отличать правду от лжи, — он поднял саксофон и опять заговорил голосом доктора. — Видишь эту трубу? В нее я моту говорить девчонкам, что я люблю их, и это, быть может, ложь. Еще я могу говорить в нее, что я голоден, и это, быть может, правда. Но я моту сказать еще что-нибудь замечательное, и кто знает, правда это или ложь? Остается догадываться. Сложное дело.
