— Дым?
— Ну да. А в дым бросать красители, чтобы дым то
кроваво-красный, то синий, то вовсе тошнотворно зеленый… Там под сценой пусто?
Вот туда посадить пару ребят с кузнечными мехами, пусть раздувают.
Его лицо вытянулось, а я увлекся, продолжал развивать тему,
как это будет здорово, когда эти попы как будто бы прямо из ада, из адского
пламени, девицу выкрасить красным, будто дьяволица в свежей крови невинных младенцев…
Его лицо начало синеть, в глазах появилось отвращение,
прервал резко:
— Хватит!.. Ты с ума сошел!.. Как такое можно?
— А что? — удивился я. — Везде так делают.
Он поперхнулся, смотрел на меня, отшатнувшись, так, что
образовалось два подбородка. До этого их как бы и не было, красивое
мужественное лицо сильного волевого человека на склоне лет, а сейчас складки
как у шарпея, сразу волевая каменномордость потерялась, а это не есть гут. Для
него, а вот для меня самое то, только не знаю еще, что с этой гутью делать.
К нам робко приблизился молодой священник, поклонился,
спросил виновато:
— Великий Властелин Зла, тут один прихожанин на
исповеди признался, что виновен в анальном грехе с нашими мальчиками из певчего
хора… А я, как на грех, не успел спросить у настоятеля, что за это причитается.
Де Жюрминель гнусно ухмыльнулся, посмотрел в мою сторону.
Глаза блеснули молодо, он каркнул:
— Ну как? Слышал?
— Слышал, — подтвердил я.
— И как тебе это?
Я пожал плечами:
— Я не силен в этом, но знаю точно, что пастор Шлаг в
таких случаях давал мальчикам шоколадку и стакан кагора.
Священник застыл с открытым ртом, а де Жюрминель быстро
посинел, как спелый баклажан. Дыхание его прервалось, глаза вылезли из орбит, я
пожал плечами. Подумаешь, да у нас все священники — педофилы. Вон даже половина
кардиналов призналась, а вторую половину, что не признались, уличили. Тоже мне,
придумали комнату пыток! Сводил бы я вас на концерт наших звезд, вас бы там от
омерзения вывернуло, такие вы силы Зла.
— Ну, — выдохнул де Жюрминель, — ну ты и… Ты,
оказывается, еще опаснее, чем я ожидал!
— В не ту среду попал кристалл, — пояснил
я, — но растворяться в ней не стал. Кристаллу не пристало терять черты
кристалла. Это сказал человек, побывавший в дерьме раньше меня.
Он смотрел на меня почти со страхом:
— И он уцелел?
— Я тоже уцелел, — ответил я туманно. —
Просто переболел… теперь у меня иммунитет, как к свинке. Но много наших
полегло, ты прав.
— Осман! — проговорил он, опомнившись, я уловил в
его игривом голосе нотку сожаления. — Он твой… Увы, Га-корд, все хорошее
когда-то кончается. Мы и так чересчур затянули, не находишь? Как жаль, что не
увидишь, как я создаю несокрушимую армию, а потом вторгнусь с нею в те миры,
откуда ты прибыл!
— Брось меня в темницу, — предложил я, — и я
буду свидетелем твоих побед.
Он покачал головой:
— Предложение отменяется.
— Разве не хочешь увидеть, как я в бессилии грызу цепи,
как завидую тебе?
Он вздохнул:
— Хочу. Не человек я, что ли? Но такие послабления
своим слабостям чреваты… Осман!
— Да, мой господин!
— Руби.
Сильные пальцы заломили мне руки, я выгнулся от резкой боли
в суставах, рухнул на колени. Грубые пальцы ухватили меня за волосы. Я
чувствовал, как тянут, стараясь сделать мою шею тоньше, чем у гуся. Один из
стражников слева от меня сказал торопливо:
— Только не промахнись, дурило.
— Не боись, — раздался зычный голос Османа. —
Я всегда делаю чисто. И красиво…
Я прохрипел с отчаянием:
— Погоди, погоди! Я же имею право на последнее слово?
Он покачал головой:
— Ни последнего слова, ни последнего поцелуя, ни даже
последнего взгляда. Осман! Приступай. Чтоб через пять минут голова этого дурака
торчала на колу над воротами.
Я сказал в отчаянии:
— Да, ты победил, победил!.. Но больше всего я жалею,
что никто, увы, никто так и не узнает тайного слова, что открывает твой Камень
Силы…
Он вскинул руку, останавливая палаш Османа, с жадностью
всмотрелся в мое искаженное мукой лицо. Проговорил медленно, еще раздумывая и
подбирая слова:
— Я придумал, как заставить тебя страдать еще больше…
Эй, Гастон!
Стражник подбежал, вытянулся:
— Слушаю!
— Принеси тряпку да попрочнее! Быстро.
Стражник исчез, буквально через минуту уже протягивал де
Жюрминелю дурно пахнущую тряпку, которой явно вытирали коней. Де Жюрминель
сделал всем знак отодвинуться, тряпку деловито скатал в ком, приблизил губы к
моему уху и тихо сказал очень отчетливо:
— Камень Силы, где, кстати сказать, спрятана и моя
смерть, открывается словами: «Во имя бога Кокацетля, его детей и потомства!»
В следующее мгновение его лицо хищно изменилось, одной рукой
ухватил меня за челюсти, сдавил, челюсти разжались, он буквально вбил в рот
туго свернутую тряпку, превратив в кляп. Я задыхался, глаза полезли на лоб,
тряпка не только закрыла рот, не давая даже замычать, но наполовину перекрыла
дыхалку.
Он отодвинулся, заулыбался, в глазах дьявольское веселье. Я
чувствовал, что на моем лице в самом деле глубочайшее отчаяние, ведь не могу
даже выкрикнуть вслух, дабы хоть кто-то запомнил, сохранил, а потом найдется
смельчак, что все же доберется до этого гада, разобьет двери сокровищницы и
выкрикнет заметное слово…
— Вот-вот, — сказал он с удовлетворением, —
наконец-то я заставил тебя страдать!.. Наконец-то в твоих глазах настоящая
мука. Ты бы видел свою рожу! Это же надо такое отчаяние, а? Умираешь, унося с
собой величайшую из тайн! И не можешь выкрикнуть в надежде, что услышат хотя бы
стражники!
Я с трудом замычал, руки дернулись с намерением выдернуть
кляп, но тяжелая цепь не пустила. Де Жюрминель впервые захохотал, широко раскрывая
пасть с дивными, в самом деле белоснежными зубами. Захохотал всласть, до слез,
даже головой замотал, а когда совладал с собой, слабо махнул Осману, показал
жестом, что голову мою срубить и насадить на пику. А потом все сжечь, а пепел
развеять.
Осман грубо ухватил меня за голову, пригнул. Я упал на
колени. Он, держа одной рукой за волосы, другой широко замахнулся. Свиста
палаша я не услышал, зато донесся другой свист, он показался мне знакомым, тут
же справа и слева послышались крики страха и боли. Я инстинктивно рванулся в
сторону, больно дернуло за волосы, и в деревянную колоду с неприятным стуком
вонзилось лезвие. Сам Осман изогнулся, обе руки задрались в красивом жесте,
словно вынимал меч из-за спины, но на самом деле пальцы скребли оперение толстой
деревянной стрелы, просадившей его шею насквозь, острие вылезло почему-то из
середины груди.
