Зимой в это время еще глубокая ночь, подумал я с тоской, но,
вспомнив, что если я не герой, то мне здесь кранты, куры лапами загребут, а
герою, напротив, даже злодеи подыгрывают, я сделал лицо солдатушки — бравого
ребятушки, напряг мышцы и выдвинул челюсть и лишь тогда поднялся, держа плечи
разведенными, спину прямой, а взгляд орлиным, огляделся.
Ворон все еще дрыхнет, не ворон, а сова, волк в исполненной
благородства позе возлежит высоко на камне. Оттуда, как я помню, вся долина как
на ладони.
— Доброе утро, — сказал я.
— Утро доброе, — ответил он и добавил почтительно:
— Мой лорд.
— Как спалось?
Он кивнул, не стал рассказывать, как спалось и что
грезилось, пригласил:
— Мой лорд, вы что-то говорили насчет утра вечера…
— …мудренее, — подсказал я. — А что?
— Взгляните.
Я вскарабкался наверх, сердце счастливо подпрыгнуло.
Огромная зеленая долина пуста, спокойно колышутся сочные травы, кое-где из
норок высунулись суслики и, привстав на задних лапках, осматривают свои
владения.
— Наверное, их гроза спугнула, — предположил
волк. — Ушли вот туда, за лес. Сперва в лес, чтобы укрыться от дождя, а
потом и вовсе… Я видел, как уходили последние.
— Но к лесу подходить не будем, — сказал я. —
Так, на всякий случай.
Волк смотрел на меня со странным выражением:
— Странный вы, мой лорд.
— В чем?
— Герои должны рваться в бой! А вы как будто радуетесь,
что обошлось без драки.
— Это я прикидываюсь, — объяснил я. —
Скромный я, значит. Конечно же, я горюю, что не могу ворваться в эту огромную
толпу, сея смерть направо и налево своим смертоносным трехручным мечом, это так
естественно! Но мужская сдержанность не позволяет выражать эмоции столь явно
открыто. Я адекватно выразил свои мысли?
Волк посмотрел на меня с явным уважением:
— Вполне, сэр.
Мы вернулись к костру, я засек затаившуюся в углях искорку и
раздул ее в оранжевый огонек. Волк с удовольствием принес сухих веток, вот
откуда собаки любят бегать за палками. Я подбросил веточек в пламя. И через
пару минут мы уже жарили мясо. Ворон проснулся, приковылял к костру,
прихрамывая и волоча крыло.
— Подвернул, — объяснил он.
— Крыло?
— Лапу. А крыло вывихнул. Или подвывихнул, когда
высматривал с высоты путь для нашего отряда.
— Это он так хвастается, — объяснил мне
волк, — что только он один летает! Расист.
— Ничего не хвастаюсь, — возразил ворон. — А
довожу до сведения… Это все еще козлятина?
— Да, а что? Ты, конечно же, есть не будешь?
— Просто я видел зайцев. Толстых, молодых, жирных!..
— Ну и закогтил бы парочку, — сказал волк
недружелюбно. — А указывать все умеем.
* * *
Конь пошел споро, волк бежит рядом, поглядывает испытующе.
Ворон, отоспавшись за ночь, предпочел ширять в поднебесьях, опускался редко, да
и то сообщал всякое непотребство: слева за барханами, мол, купеческий караван,
хорошо бы разграбить, а совсем близко справа разбивает на постой лагерь семья
богатейшего шейха, можно потрясти на предмет алмазов, а всех жен изнасиловать,
а то еще в озере неподалеку купаются сорок небесных дев, сбросив крылья, и если
подкрасться и спрятать крылья, то потом… Ворон закатывал глаза и прищелкивал
клювом, намекая на то, какие услуги можно потребовать за возвращение крыльев.
Дорога шла по опушке, что значит — с одной стороны дремучий
лес, с другой — зеленая равнина, где далеко-далеко мужчины мерно взмахивают
косами, а гораздо более близкие к лесу женщины низко нагибаются, собирая и
связывая снопы. А вот благородных девиц, чтобы приучить нагибаться, приходится
с детства учить собирать всякие цветы.
От широко распростертых ветвей на землю падает густая тень,
и хотя воздух уже прогрелся, но зной почти не чувствуется, конь идет бодро, а
волк с вороном то и дело исчезают в чаще, я слышу треск, словно сквозь заросли
несется танк с крыльями, иногда доносится злое карканье, кричат испуганные
птицы.
Волк дважды выскакивал, слизывая с морды капли крови, глаза
довольные, пасть до ушей. Ворон тоже не выглядел обиженным и оскорбленным,
хотя, будучи птицей благородного происхождения, чувств так открыто не
выказывал, держался солидно и каркающе.
Однажды видел строящийся замок, там была уйма народу, все
тащат бревна, тяжелые блоки камней, мотки веревок, стоит рев скота, скрипят
подводы, но едва положили последний камень, как все это ненужное людство враз
исчезло. Только что передо мной тащились обозы с бревнами, а тысячи людей,
впрягшись в толстые веревки, тянули по грязи тяжеленные баальбекские плиты, как
вдруг все испарилось, трава снова зеленая и свеженепримятая, как английский
газон, а замок высится всеми башенками на фоне неба красочный, картинный,
свеженький, блистающий, уже до глубин земли древний, полный загадок и тайн, с глубокими
подземельями и тайными ходами, где бродят привидения давно погибших в этом
замке королей, ухают по-совьи замогильными голосами и звенят цепями.
Вообще-то, все верно, мелькнула трезвая мысль. Только
кажется, что жизнь состоит из ежедневного просыпания, хождения в туалет,
ванную, где каждый раз одинаково бреешься, чистишь зубы, потом завтрак наспех,
одевание по дороге к лифту, бег трусцой к троллейбусной остановке, давка,
духота, невыносимо долгие часы ненавистной работы… На самом же деле жизнь состоит
из редких встреч с неожиданными людьми, из двух-трех драк, переезда на другую
квартиру, вспыхнувшей любви, от которой трусливо отступился, а теперь на всю
жизнь чувство стыда и потери…
Потому надо не замечать эти серые будни, этих простолюдинов,
как не замечаем официантов и никогда не говорим о кухне. Если мы чего-то стоим,
то должны вычленять главное, к нему и двигаться. Если понадобится — всю жизнь.
Это было красиво, возвышенно и гордо, я даже выпрямился и
раздвинул плечи, чувствуя, что я, вообще-то, стал в чем-то лучше. Кто-то
сказал, о чем человек думает, таков он и есть. Если это я сам придумал, тоже
неплохо, временами я бываю ужас каким умным, самому страшно. Умный варвар — это
такой же нонсенс, как честный политик, благородный американец или бескорыстный
адвокат.
Ворон спустился ниже, прокаркал:
— Мой лорд, возьмите чуточку левее!
— А что там?
— Не пожалеете!
— Я человек подозрительный, — предупредил
я. — Если в говно вступлю, я тебя самого…
— Да нет же, мой лорд, как вы могли подумать?
— Я все могу, — буркнул я. — Ты еще не
знаешь, в каком я мире живал.
Волк ринулся вперед, долго не возвращался, а мы с Рогачом
проломились через лес и выехали на открытое место, волк сидел на опушке и
неотрывно смотрел на гордо вздымающийся утес, даже высоченную отвесную скалу,
куда не взобраться и муравью. На самой вершине мускулистый мужчина потрясал
обеими руками, вскинув их к небу. Ветер донес воинственный крик, нечто вроде
тарзаньего. В одной руке блистало под лучами скупого солнца лезвие громадного меча,
в другой — щит. И то и другое, как я сразу оценил, достойно героя. Меч —
прямой, длинный, благородный, с дивным орнаментом по железу, а на треугольном
щите даже издали различил выпуклый герб древнего рода.
