— Что, зацепило?
Я указал кивком:
— Как это может быть?
— В Корчме все может быть, — сообщил он
загадочно. — В двух залах?.. Эка невидаль!.. А если в одном подают
изумительное мясо волшебного оленя, а в другом Техасец читает стихи,
принесенные из далеких земель? Ведь надо же успеть сказать, что и мясо — говно,
и стихи — говно, и сам Техасец — говно. Вот и раздваиваются…
Я указал на совсем уж мелких человечков, что суетливо
пробегали под ногами завсегдатаев, норовя укусить за лодыжку, нагадить,
плюнуть:
— А это кто?
Он усмехнулся:
— Еще не узнал?
— Нет.
— Присмотрись, — посоветовал он с несерьезной
серьезностью.
Человечки кого-то смутно напоминали, хотя все разные, иные
вовсе не человечки, а не то клубки шерсти, не то клочья гнилого тумана. Я
всматривался в то общее, что уловилось, это прежде всего мелочность и жажда
укусить тайком, ахнул:
— Неужели?
Он довольно кивнул:
— Точно. Еще больше распахнешь варежку, когда узнаешь,
что это дерьмецо, вольно бегающее здесь с попустительства чересчур доброй
Хозяйки, вовсе не рыжий гном, а вполне себе рыжий великан!.. Да-да. Только душа
у него, увы, гномья. А то и намного мельче. Видишь, до чего измельчился…
Он с брезгливостью пнул рыжую мышь, что на бегу пыталась
вцепиться в его сапог. Я ошалело покрутил головой, со всех сторон нарастает
говор, голоса становятся напористее, громче, злее, это у нас вместо
аргументации.
Справа от меня один проворчал с высокомерием:
— Но как он предсказуем!.. Как предсказуем, вы только
посмотрите!.. Сперва ставит впереди себя одну ногу, потом вторую… и так все
время! А сейчас вот сядет за стол… Ага, видели, видели?.. Я ж говорю, что
абсолютно предсказуем!.. Сейчас же вот подзовет домового и что-нить закажет…
С другой стороны:
— Нет, эту вещь читать вообще невозможно…
С другой:
— Что вы, невозможно все остальные…
Я помотал головой, с набитым желудком чувствую себя намного
увереннее даже в таком странном месте, поднялся и постучал в дверь под вывеской
«ОР». Никто не ответил, дернул на себя, дверь подалась легко, я застыл на
пороге, ослепленный великолепием множества красивых людей, даже мужчины здесь
не вызывают неприязни, больно морды умные, а мы не любим только сильных, умные
нам не соперники, мы сами умнее всех, это же козе ясно, я сделал шаг,
вслушиваясь. Толстенный монах развалился в кожаном кресле эпохи Луи все так же
спиной ко мне, я услышал его назидательный голос:
— Господа, господа, в наше время даже в христианском
мире весьма превратно понимается любовь. Очевидно, это пережиток языческих
эпох, где мир был черно-белый, как эти… ну как их… картины Эйзенштейна, любимца
дядюшки Джо и Стивена… нет, не того, который дерется, то было бы еще понятно…
То есть — добро, мол, это сю-сю, зло — гав-гав, а любовь — что-вы-что-вы,
зарделась стремглав. Этот подход неверен в корне. Проще говоря, для того, чтобы
искусство было искусством, людей следует по-христиански любить. И не только
сю-сю. То есть следует любить и противников, даже врагов, как завещал нам
Христос… Все перекрестились? А то моя плетка вот она, под рукой. Так вот, нам
всем легче любить своих врагов в молитвах, чем в жизни. Да. Но без любви
искусства не бывает. То есть на персонажи и на людей можно злиться, их можно
критиковать, ругать, припечатывать, разделывать — но так, чтобы нехристианской
злобе места не было. Как, чтоб далеко за примером не ходить, Дюма любит своих
Рошфора, Миледи, Мордаунта, Людовика Четырнадцатого, Кольбера и Арамиса, причем
Арамиса больше всех. Все они — явно отрицательные персонажи, особенно
последний. И автор это многократно подчеркивает. А сам — любит. И без этого
искусству — не быть…
Он проследил за взглядом дамы в малиновом берете, попытался
обернуться, но шея такую непозволительную операцию проделать не позволила,
тогда монах поднялся, чудовищная туша развернулась на месте. На меня взглянули
маленькие злые глаза, коричневые, нижняя челюсть, как у бульдога, воинственно
выдвинулась, тяжелая, как крепостная стена.
Я таращил на него глаза, наконец оглянулся. Через
оставленную благоразумно щель видно, что за первым столом, где я сидел, двое
уже сцепились, тонкие руки юноши ухватились за пиратскую куртку бычешеего, тот
с брезгливым видом удерживал вьюношу на вытянутой руке. Я повернулся к
загородившему вход. Тот же с бычьей шеей, только в сутане католического монаха,
не то бенедиктинца, не то франксиканца. В талии, это место такое, чрево
подпоясано толстой веревкой с намыленной петлей на конце. На другом конце
веревки я рассмотрел железный крюк ниндзя.
— Э-э… — сказал я обалдело, — э-э… не столько я
вроде бы и пил…
— Че возжелал, человече? — поинтересовался
бычешеий. — Бисера стало не хватать, не взыщи…
Я указал пальцем через плечо:
— А там… э-э… вон там…
Он прогудел зычно:
— Орлам случается и ниже кур спускаться…
— …но курам никогда до облак не подняться, —
сказал я машинально, — дык вон там…
— Грамотный? — удивился бычешеий. — То-то
тебе вина мало, захотелось чего-то ишшо, цыпленок?.. Какая свадьба без драки?..
Я оглянулся, бычешеий пират уже ухватил оппонента за ногу,
раскрутил его с лихим посвистом над столами, как Илья Муромец Калин-царя, а
потом сделал шаг в сторону и с размаха хрястнул головой об опорный столб.
Кровля вздрогнула, на поперечной балке каркнул ворон, а гигантская летучая мышь
беспокойно задвигалась во сне.
Бычешеий наконец выпустил жертву, тот улетел в дальний угол,
стену тряхнуло. Оппонент сполз по ней, как разбитый помидор, с усилием
поднялся, отряхнулся и сказал с обидой:
— А вот это не довод, знаете ли!
Пират сказал весело:
— А я всего лишь проверял, пустая у вас голова или
цельнолитая!.. Ладно, оставим эту тему, поговорим лучше о…
Вконец ошалевший, я повернулся к монаху, на крупном багровом
лице уже нетерпение, проговорил как можно убедительнее:
— Там слишком шумно… Нельзя ли мне перебраться в ваше
благородное собрание?
— Ты хто? — прорычал бычешеий.
— Я?.. Я сын и внук короля… императора тоже… а также
наследник престола Трех Королевств…
— А почему грамотный? — удивился монах.
— Да так, по недосмотру…
— А ты христианин или язычник? — спросил монах.
Я подумал, как ответить половчее, подсказка лежит на
поверхности, монах явно не из варварской обители, но уж слишком простая
подсказка, такие обычно означают ложные пути, тупики, а то и ловушки в конце и
по дороге, так что я бодро выпятил грудь и ответил с грубой прямотой истинного
дипломата:
