— Мне ли кланяться и выпрашивать милости?.. Конечно же,
я сын природы!
По лицам в роскошном зале я понял, что ответ не совсем.
Амазонки и дамы отвернулись, что самое обидное, оживленно беседовали с хлыщами,
у которых и спины колесом, и ростом не удались, и руки спичечные, а монах взял
меня за плечо, приблизил лицо, чтобы речь звучала доверительнее, я услышал
запах коньяка, хорошего коньяка, а монах проговорил проникновенно:
— Ответ неверен. Христианская культура отличается от
остальных еще и тем, что постоянно проявляет интерес к другим культурам. Один
из проявляющих такой интерес — ты, представитель именно христианской культуры,
как бы тебе лично этого ни хотелось. Любовь к экзотике — это наше, законное,
давнее, ах, какие дивные они, эти аборигены. Прям слезы умиления на глазах.
Аборигены всех остальных, включая нас с тобой, варвар с мечом за плечами, в
гробу, естественно, видели, и это хорошо и почтенно — их вероисповедание к
любопытству не располагает. А только бывают времена, когда они начинают
завидовать и, используя нашу жадность, продают, чего у них растет и произлеж…
живает, ну, в общем, искапывается, просто так, ибо производить они не умеют,
опять же, не располагает вероисповедание… на выручку покупают у нас мечи и
копья, и вперед, а мы их за это с низко летящего дракона огнем и напалмом, и
так далее. Короче, тупизм, и, в общем, пора называть вещи своими именами и
отчествами. Если тебе кажется, что еще не пора, — это твое право, но смею
заметить, что и это твое мнение, отличное от моего, — тоже продукт именно
христианской культуры, ибо в культурах нехристианских наличие более чем одного
мнения среди собеседников не приветствуется, если только речь не идет о
постройке сарая… это потому, что не имеют в этом случае мнения никакого
значения, все равно потом приедут христиане и построят. Все понял, отроче?
— Да! — воскликнул я воспламененно. — Теперь
я сяду с вами за стол с новыми взглядами на жизнь…
Он прервал:
— Никуда ты не сядешь.
— Но ведь… гм… наличие более чем одного мнения…
Он кивнул:
— Да, конечно. Но когда подставляем левую щеку, то бьем
в печень. Иногда и ниже. Будь здоров, герой!
Мощные руки повернули меня, я ощутил крепкий пинок, потолок
и пол трижды поменялись местами, сзади гулко захлопнулась дверь. В шумном зале
все так же пили, ели, мальчишки разносили еду и вино, я поднялся и на всякий
случай сказал громко:
— Не ценят, набитые дураки, настоящих бардов!.. Молитвы
им подавай…
Махнул пренебрежительно рукой и сел за ближайший стол, не
решаясь вернуться за прежний, где уже знают, что бард из меня как из зайца
велосипед. Напротив меня оказался тот самый старый воин, которого встретили так
недружелюбно. Правда, некоторые и сейчас смотрят восторженно, но все же больше
тех, кто и сейчас время от времени прицельно бросал нож в спину. На полу быстро
росла горка блестящих лезвий.
Он взглянул остро:
— Проблемы?
— Мне бы убраться отсюда, — сказал я
честно. — Я уже знаю, что в Корчме пересекаются все миры.
Он подумал, кивнул:
— Если ты это уже понял, то в самом деле можешь уйти в
любой. Подумай, который нужен, куда жаждешь, и…
Я сказал с жаркой благодарностью:
— Спасибо. Прости, но я прямо сейчас. Можно?
Он благодушно отмахнулся:
— В Корчме можно все. Кроме мата.
— А что так?
— Да хозяйка Корчмы — женщина, она его не переносит.
Так что давай, тужься…
Последние слова я слышал как в тумане, по телу разлилось
блаженное тепло расслабления, фигуры начали расплываться, как и сами стены,
проступили другие очертания, золотые пески пустынь, цепочка верблюдов под
палящим солнцем, темные силуэты нефтевышек и бегущего яростного шахида с
надписью на груди «Farid» и автоматом израильского производства в руках, тут же
наплыли колеблющиеся, вот-вот упадут, силуэты темных небоскребов, там сейчас
ночь сменилась густым туманом, откуда знакомые басовитые удары старинных часов
на древней башне…
Глава 14
Усилием воли я вызвал знакомые и такие родные заплеванные и
загаженные улицы, переполненные мусорные баки, с которых ветер разносит бумажки,
разрисованные матюками стены, засранные лифты, запах мочи в подъездах и
обгорелые почтовые ящики с выломанными дверцами, пьяненьких мужичков на
загаженной детской площадке с разбитыми бутылками, эти мужички твердо знают,
что не в деньгах счастье и что все деньги не заработаешь, так что неча и
начинать работать…
Все ярко, зримо, все досягаемо, я слышал и нашатырный запах
мочи, и раскатистый мат, которым обмениваются мамаша с коляской и мужички на
сломанной качели, чувствовал приторную вонь из забитого мусоропровода,
оставалось только очутиться там, вот просто даже не шагнуть в тот мир, а, как
уже проделывал, всего лишь ощутить себя там и… оказаться там. Ощутил себя, да,
ощутил очень четко, резко, однако я все еще нахожусь здесь, а старый воин сидит
за столом напротив.
— Что, — спросил он хмуро, — не получается?
— Да, — ответил я растерянно, — не понимаю…
Он хмыкнул, припал к кружке. Кадык задергался, чисто
выбритые худые щеки чуть-чуть порозовели.
— Разберись, — посоветовал он, отдышавшись. —
Ничего не бывает спроста.
Я попытался снова, вспомнил и вообразил в пикантных
подробностях последних побывавших у меня женщин, должно бы подействовать,
говорят, примитивные позывы — самые мощные, но и голые бабы остались по ту
сторону, а я по эту. Воин следил с иронической ухмылкой, потом потерял интерес,
рядом спорят о волновой структуре пространства и демократии, отвернулся, а я
сидел как пришибленный, придавленный, затем постепенно начала всплывать
отгадка…
Похоже, я сам не хочу отсюда шагнуть, пока не выполню нечто.
Умом хочу шагнуть, даже чувствами хочу. Но это тот ум, который простенький, да
и чувства тоже такие же, простенькие и поверхностные, которыми живу, как живет
все человечество. Но где-то во мне на глубине есть и другие чувства, глубинные,
которые не дают о себе знать, вообще обычно не выказывают признаков
существования, и только в редких… редчайших случаях вмешиваются.
Я даже не хочу их называть, меня коробит от высоких слов, я
же демократ, хоть и понимаю, что демократы — говно, но что делать, вот такое и
я говно, сейчас уже не стыдятся признаваться, что говна, а вот быть честным,
верным и любить работать — все равно что обосраться в троллейбусе. Но что
делать, это глубинное вылезло и молча, вот зараза, преградило дорогу к тому,
чтобы вернуться в привычный мир к доступным бабам, непыльной работе,
простенькому кайфу.
— Ладно, — произнес я со злостью. — Пойду
бить Черного Властелина. Тогда-то отпустишь?
Воин оглянулся, во взгляде вопрос сменился пониманием. Я
поднялся из-за стола, кивнул, он помахал рукой.
