— Вам случаем не довелось быть в тот день дома?
— Случаем довелось, видел все или почти все.
— Вопрос сугубо из любопытства: это произошло до или после того, как он пристроил к дому еще одну комнату и возвел стену на заднем дворе, чтобы скрыть пристройку от посторонних глаз из переулка?
— Очень хороший вопрос, — похвалил Хилльярд. — Он спас семью Уоткинсов буквально за два дня до того, как начал закрывать тыл участка стеной. А комнату пристроил, наверное, после того, как закончил стену.
— А как вы узнали о комнате, если никогда не были у него?
Хилльярд сердито глянул на Тима:
— А вы в курсе, что раз в два месяца я постригаю лужайку у того дома? Вернее, раньше постригал, пока вот не покалечился, и как только поправлюсь, снова буду постригать, можете мне поверить!
— Простите, у меня и в мыслях не было ни на что намекать.
— А на что вы могли бы намекнуть, а?
— Ни на что, — пробормотал Тим, застигнутый врасплох. — Даже не знаю... Просто мне показалось, что я расстроил вас абсолютно безобидным вопросом. — До него вдруг дошло, что Хилльярд был одним из тех, кто пытался сжечь дом Калиндара.
— Джордж говорил мне, что я частенько обижаюсь без причины, а сейчас, с годами, я стал, наверное, еще обидчивей. Мы говорили о Калиндаре и пожаре. А скажите-ка мне, мистер Андерхилл. Вот вы писатель. Не поразил ли вас этот эпизод со спасением — нехарактерный для человека, которого я вам описал?
— А что ж удивительного в том, что очень набожный человек выполнил свой долг и спас из горящего дома людей?
— Калиндар ненавидел черных, — сказал Хилльярд. — И за людей он их не считал. Чует мое сердце, он был бы счастлив, сгори в том доме синим пламенем все Уоткинсы.
— Брат рассказывал мне, что Калиндар в то утро не один раз бросался в дом и был полон решимости спасти всех.
Хилльярд задержал на Тиме высокомерный и самодовольный взгляд:
— Я вам сейчас расскажу, как там было дело, а потом послушаем, что вы думаете на этот счет.
— Договорились, — кивнул Тим.
— Когда занялся пожар, Калиндар был у себя заднем дворе. Сильнее всего полыхало со стороны задней части дома, и ему пришлось обежать вокруг и вломиться в дверь с тыла. Он вышиб ее с одного удара. Влетел в дом. Даже с моего крыльца было слышно, как он вопил, только слов я не разобрал. Минуты через две-три — а это, согласитесь, достаточно долго, если речь о горящем доме, — появляется он с детьми Уоткинсов: одного держит за руку, а второго — в охапку другой рукой. Дети орут истошно. Конечно, в тот момент он показался мне героем. Я позвонил пожарным сразу же, как только увидел дым, и очень надеялся, что машины поспеют вовремя, чтобы спасти Калиндара и родителей малышей. А Калиндар опустил детей на лужайку перед крыльцом и рванул обратно. Дым валил уже из боковых окон, а через окно гостиной я увидел огонь. Почти сразу же Калиндар вернулся, толкая перед собой мистера и миссис Уоткинс. Потом развернулся и снова нырнул в дом! Он все выкрикивал имя.
— Имя?
— Лили! Лили!
— Кто такая Лили?
Хилльярд пожал плечами:
— Как раз в этот момент подоспели машины, целая орава пожарных вбежала в дом, они подключили брандспойты и через пару минут уже тащили Калиндара наружу, поздравляли и благодарили за спасение четырех жизней. Мне показалось, что он совершенно дезориентирован, не понимает, как же это, почему все эти люди так добры с ним. Он убрался восвояси сразу же, как только смог. Но люди из «Леджера» и телевизионщики уцепились за эту историю и раскручивали ее, насколько Калиндар им позволял. Получилась эдакая сказка о расовой гармонии со счастливым концом Дело-то было только несколько месяцев спустя после крупных беспорядков в Чикаго и Милуоки, помните — в шестьдесят восьмом? Да, и в Детройте. Черные сжигали тогда свои частные предприятия, фермы. Это была страшная трагедия. Вы наверняка помните.
— В шестьдесят восьмом году меня не было в Штатах, — сказал Тим — Но было бы неправильным утверждать, что мне посчастливилось избежать насилия.
— Вот те на! — Глаза Омара Хилльярда округлились. — В шестьдесят восьмом я в стольких маршах протеста участвовал. Против расизма и против войны...
— Мистер Хилльярд, мы оба с вами страдали от того, что творилось во Вьетнаме.
— Хорошо, — махнул рукой Хилльярд. Тим же не видел ничего хорошего. Омар Хилльярд все еще придерживался благородных принципов. Будь у него медали, он вернул бы их правительству в шестьдесят восьмом или шестьдесят девятом А на маршах протеста держал бы над собой плакат «Ветераны против войны». Это было сильнее его. Омара до сих пор бесили люди вроде Тима Андерхилла. Будь его воля, собрать бы их всех в одну большую армию и отправить строевым шагом прямо в болото. Такие, как Андерхилл, наносят удар его гражданской гордости, и Хилльярд не находил им оправдания.
— Если б меня не призвали, я наверняка шагал бы бок о бок с вами.
— Хорошо, хорошо, — повторил Хилльярд, подразумевая, что тема для обсуждения закрыта. — Так вот, я говорил о Джозефе Калиндаре и прессе. Когда он отказался сотрудничать с газетчиками, они называли его скромным героем, избегающим огласки. Замечательный сюжет для доброй сказочки, да? Но когда репортеры стали расспрашивать здесь и там о новоиспеченном герое, сюжет мгновенно рассыпался. Самый необщительный в мире человек вовсе не собирался приглашать к себе в дом репортеров и фотографов. Он воздвиг эту жуткую стену, и мы все решили, что стена понадобилась ему для того, чтобы с тылу отгородиться от сующей всюду нос прессы. С фасада-то он всегда мог заметить их появление и дать отпор.
— Не мог же он быть на сто процентов асоциальным, — заметил Тим.
— На лице мистера Хилльярда появилось выражение решительного упрямства. Он напомнил Тиму фотографию Сомерсета Моэма в старости.
— Джимбо Монэген видел снимки, на которых вы и еще какие-то люди в закусочной на берегу озера. Он сказал, что это фотографии какой-то вечеринки.
Лицо Хилльярда расслабилось:
— Бог ты мой, да где ж мальчишка откопал их?
— Джимбо с Марком нашли снимки в доме.
— Фотографии сделаны на вечеринке, где мы собрались с соседями, только это было на озере Рэндом, недалеко от Милуоки. У кого-то был там, возле закусочной, домик с причалом и пляжем. Это, наверное, один из немногих дней, когда жена Калиндара чувствовала себя счастливой. А у Джозефа имелась причина поддерживать ее прекрасное настроение, но все равно Калиндар есть Калиндар. Он изо всех сил старался веселиться, но это был спектакль. Чувствовалось, что ему до тошноты противно с нами. И чувство то было, кстати, взаимным. Он обладал удивительной способностью убивать вокруг себя радость. Как ни странно, мне было жаль его. Калиндар подходил к людям, пытался присоединиться к беседе — а в его случае это значит, что он просто стоял рядом, — и тут же один за другим собеседники исчезали, пока он не оставался в одиночестве.
