— Она тебе сильно нравится? — спросил однажды Александр Петрович, когда Гектор пришёл домой, задумчиво потирая челюсть.
— Не в этом дело, — ответил Гектор. — Просто я хочу чтобы эти парни поняли, что я буду гулять с той девчонкой, которая мне нравится. Что это не их собачье дело… — Он подошёл к окну. — Видишь? — кивнул Гектор в сторону пчёлкинского дома, или, как его называли в деревне «улья». — Наташа ждёт…
— Вот что, — сказал Александр Петрович. — Сегодня ты к ней сходи, а завтра давай-ка ты в Ленинград. Это будет почётное отступление…
Гектор пожал плечами.
Сейчас, сидя в своей ленинградской квартире и глядя на вправленный в машинку белый лист бумаги, Александр Петрович думал о том, что скоро май, уже тепло, всё цветёт, а он по-прежнему сидит в городе и неизвестно сколько ещё просидит. Предстоящие вступительные экзамены сына в университет вносили в жизнь Александра Петровича некоторую неопределённость.
Александру Петровичу хотелось отрешиться от этих мыслей, хотелось написать первую фразу будущей вещи, но неожиданно этажом выше заиграл на рояле их сосед — студент консерватории Юрка Тельманов. Заиграл он как-то громко и нехорошо. Александр Петрович поморщился.
Семейство Садофьевых въехало в старый дом на Невском давно, и тогда наверху игрались элементарные гаммы, простенькие песенки, этюды Черни. Александр Петрович двигал по квартире мебель, а сверху раздавался марш Черномора. На ночь Юрка исполнял «Спи, моя радость, усни», утром играл «Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше…». Когда во дворе появлялась синеглазая девочка Аня в белом платье, Юрка играл тоскующего по родине Шопена, когда выходил из подворотни дворник, Юрка негодующе гремел Бетховена. Так вот, озорничая, Юрка осмыслял мир в детстве. Однако уже в те годы Александр Петрович заметил, что Юрка время от времени затевает импровизации, и получается у него это совсем неплохо.
Первую собственную пьесу Юрка сочинил лет десять назад. Александр Петрович хорошо запомнил тот день. Была осень, листья шуршали на Невском, и синеглазая девочка Аня в белом плаще весь день ходила по двору. Вечером пришла огромная крытая машина «Мебель». Аня переезжала на новую квартиру. Александр Петрович долго читал, думал о своих отношениях с женой, потом стал засыпать, но вдруг наверху услышал робкие звуки пианино. Клавиши перебивали друг друга, жаловались, потом верхние клавиши заплакали, а нижние их утешали, утешали, но не смогли утешить, не выдержали и зарыдали сами. Но вот они начали успокаиваться, убеждать друг друга, что жизнь, в сущности, такая и есть, что в ней часто придётся грустить, а радоваться придётся пореже.
Александр Петрович слушал, слушал, а потом заснул и спал всю ночь очень спокойно, и даже утром у него было хорошее настроение, хотя погода переменилась и пошёл нудный дождь.
Играл Юрка Тельманов всё. В последнее время пристрастился к современной музыке. Без гитар, истеричных криков и барабанов, в чистом, так сказать, виде, музыка эта звучала беззащитно и нежно.
Но то, что Юрка играл сейчас, слушать было невозможно.
Александр Петрович встал из-за стола, посмотрел на пишущую машинку и понял, что нельзя это терпеть. Он поднялся этажом выше и позвонил. Открыл Юрка, как всегда небритый и нестриженный, со взглядом блуждающим и диким.
— Как живёшь, сосед? — осведомился Александр Петрович, входя в Юркину комнату и с ненавистью глядя на рояль.
— Курсовую сочиняю, — ответил Юрка, собирая с пола исчирканные нотные листы.
— А мне можно чего-нибудь сочинить, а? — спросил Александр Петрович, ткнув наугад клавишу. — Какая? — спросил он у Юрки.
— Ми, — усмехнулся Юрка. — А что, здорово слышно стало?
— Здорово слышно было всегда, — ответил Александр Петрович. — Не в этом дело. Слушать стало невозможно.
— Хотите сказать, плохую вещь я сочиняю?
— Я в музыке не сильно разбираюсь, — начал было Александр Петрович, но Юрка прервал его:
— А вот, скажем, вы! Пишете-пишете и знаете, что до вас жил Лев Толстой, лучше которого вы никогда писать не будете… Детские разговорчики, да?
— Нет, — ответил Александр Петрович. — На эту тем даже стихи есть. Там и Лев Толстой, кстати. Прочитать?
Юрка кивнул.
— Надеюсь, я их не забыл, — сказал Александр Петрович.
Вся суть в одном-единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я знаю это лучше всех на свете —
Живых и мёртвых — знаю только я.
Сказать то слово никому другому
Я никогда бы ни за что не мог
Передоверить. Даже Льву Толстому —
Нельзя. Не скажет — пусть себе он бог.
А я лишь смертный. За своё в ответе,
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу.
— Так почему же у меня ничего не получается? — заорал Юрка. — Я же не бездарь!
— Не бездарь, — сказал Александр Петрович. — Но, помимо творчества, существует ещё, так сказать, ремесло, профессионализм. Вот ты сейчас мучаешься, сочиняешь, тебе кажется, что у тебя не получается ничего, а на самом деле просто умения не хватает. Ну вроде как писал акварели, а потом стены дома полез расписывать. Придёт умение, станешь работать спокойнее. А переживать нечего. Не ты первый, не ты последний… Всё равно будешь работать на том уровне, который тебе отмерила природа. И всё время тебе будет казаться, что ты плохо работаешь, и до этих пор ты будешь расти. И извини меня, но Бетховеном ты можешь и не стать…
— Но это же ужасно, что вы говорите.
— Возможно. Только я в отличие от тебя уже определил свой потолок. Впрочем, это приходит с возрастом. Но если бы в молодости я не думал, что буду писать лучше Льва Толстого, не было бы сейчас даже скромного Александра Садофьева…
— Ясно, — буркнул Юрка и огрел кулаком притихший рояль. Рояль застонал струнами. Юрка опомнился и погладил его, как бы прося прощения.
Александр Петрович сказал Юрке «до свидания» и вышел на лестницу. На подоконнике сидела кошка — чистенькая, ухоженная, доверчивая. К ней норовил подсесть бродячий кот — худой, полосатый, зеленоглазый и, по всей видимости, блохоносец. Услышав шаги, кот сыпанул вверх по лестнице, а кошечка так и осталась сидеть на подоконнике.
Вернувшись домой, Александр Петрович подумал, что в молодости сам процесс писания, бесконечное сидений за пишущей машинкой, почему-то доставлял ему больше удовольствия, чем сейчас. Тогда, закончив рассказ, он бегал по комнате, целовал жену, подбрасывал вверх сына, шёл в пивную на углу или просто гулял, счастливый, по городу. Теперь же он завёл себе норму — столько-то страниц в день. Конец одной главы — день на обдумывание новой. Всё почему-то теперь писалось сразу набело, править приходилось мало. Александр Петрович вспомним как когда-то давно он сам без всяких понуканий шесть раз заново переписывал один рассказ. Сейчас это казалось ему подвигом.
