Как бы там ни было, сегодня ночью бабушка открылась ему с новой стороны. Берендеев не сомневался, что не с последней. В каждом человеке, как в мироздании, заключалось великое множество внешних и внутренних, видимых и невидимых сторон. «Вот только рассматривать их не всегда уместно, да, собственно, и ни к чему», — подумал Берендеев.
Еще он подумал, что в принципе бабушку можно отыскать по запаху. Пожалуй, это было единственное слабое звено в ее системе «сдержек и противовесов». Осенний ночной ветерок был свеж и прохладен, но не настолько, чтобы отцепить репей, перерубить хвост концентрированному запаху помойки. Он тянулся за бабушкой, как шлейф за кометой.
Берендеев вспомнил, как некогда морщились эстетствующие редакторы по поводу провидчески открытого им «запаха демократии». Сейчас Берендеев был готов внести уточнение: запах демократии был двуедин — к воняющему мочой, потом, дерьмом, мокнущей гнойной раной бомжу следовало присовокупить запах гниющих овощей — запах помойки. На герб столицы демократической России вполне можно было вынести помойный бак, победно распростершую над ним крылья ворону и преклонившую колени пред баком, как пред дающей хлеб насущный силой, пенсионного возраста фигуру. Берендеев не знал, лучше или хуже запаха демократии запах тоталитаризма, но утешал себя тем, что человек во все времена сильнее всего ненавидит то, что есть, не думая о том, что то, что будет, может оказаться еще хуже. «Придет диктатура, вернется тоталитаризм или что там еще, — решил Берендеев, — определим и запах». Отчего-то ему казалось, что тоталитаризм пахнет навозом и… перегаром.
…Писатель-фантаст Руслан Берендеев несколько дней назад вернулся в Москву с родины богини Афродиты («каменная пена — пена камней») — острова Кипр, где на побережье возле города Ларнака председатель совета директоров «Сет-банка» Нестор Рыбоконь то ли прикупил, то ли на долгий срок арендовал двухэтажную виллу с высоким бетонным забором, ухоженным газоном, плодоносящими цитрусовыми деревьями в огромных керамических кадках.
Однажды после ухода девушек-соотечественниц (они познакомились с ними в сувенирной лавке, купили им там какие-то ленточные купальники и мнимо серебряные перстенечки в виде изогнувшихся дельфинов, заронив (против своей воли) в простые и чистые, как школьные тетради в начале учебного года, девичьи головы некие несбыточные надежды) Берендеев и Рыбоконь, устроившись в белых пластиковых шезлонгах с бокалами доброго кипрского вина на урезе шипящего в гальке моря, вдруг, как ни странно, заговорили о… демократии.
— Последовательно реализованная демократия — наилучшее из возможных общественных устройств, — ошарашил Берендеева дичайшей для России последних дней двадцатого века сентенцией Рыбоконь. Сказать так на исходе девяносто девятого было все равно, что сказать в восемьдесят девятом: «Будущее человечества — это последовательно реализованный коммунизм».
— Нестор, ты или издеваешься, или шутишь, — покачал головой Берендеев, или странно как-то мечтаешь. Впрочем, я тебя не осуждаю. Жизнь в России сейчас как раз и есть нечто среднее между издевательством, шуткой, мечтой и… смертью.
— Я сказал, последовательно реализованная демократия, — с надменной уверенностью уточнил Рыбоконь.
Он сидел в кресле, вытянув ноги в ночь, мерцая в лунном свете круглыми роговыми очками. Берендеев вспомнил гениальную строчку Маяковского: «В блюдечках-очках спасательных кругов». И еще почему-то вспомнил, что островом Кипр некогда владел король-крестоносец Ричард Львиное Сердце. Кому-то он потом его продал… Берендеев покосился на стоявшие на столике бутылки. В темноте было трудно определить, осталось ли в них вино, — бутылки казались литыми и полными, как непрожитая жизнь.
Ни к селу ни к городу Берендеев вспомнил, какое недовольное, разочарованное лицо было у девушки Рыбоконя, когда они усаживали своих кратковременных подруг в такси. Причем недовольство и разочарование определенно было вызвано не тем, что дали мало денег, — дали достаточно, но… Берендеев не стал додумывать эту мысль. В конце концов, какое ему дело до интимной жизни Нестора Рыбоконя, до (быть может, мнимого) недовольства случайной девушки? Если человек ходит в круглых роговых очках и искренне верит в демократию, это еще не означает, что он импотент или причудливый сексуальный извращенец…
— Нестор, что ты понимаешь под последовательно реализованной демократией? — поинтересовался Берендеев. — Естественно, помимо того, что известно о демократии такому необразованному лопуху, как я?
— Демократия не может быть ползучей, как змея, — ответил Рыбоконь, провожая взглядом летевшую в небе светящуюся точку — может, падающую звезду, а может, взлетающую ракету, — демократия не может быть лежачей или плавающей кверху брюхом, как оглушенная рыба. Демократия не может дароваться как… ничто. В ничто можно только вляпаться. Все в мире имеет предопределенный генетический код развития. В соответствии с этим кодом демократия — плод, вызревающий на древе — во чреве — отчаяния и неудовольствия от иных форм правления. Демократия легитимизируется в сознании общества не как череда неких смутных, суетливых действий, сильно смахивающих на воровство, но — в результате героического деяния, а в идеале — жертвы, желательно многих жертв. Бескровное, — вздохнул Рыбоконь, — не имеет шансов утвердиться надолго. То, что мы имеем в России, — всего лишь временная перемена власти. Все остальное слова и воровство.
— Демократия не змея и не рыба, — повторил Берендеев. — Что же она тогда? Зверь или птица?
— Полагаю, что птица, — откликнулся из белого пластикового кресла, как невидимое изображение из рамки, Рыбоконь, — но не та птица, которая летит по первому зову, болтает разную чушь.
— Не попугай, — констатировал Берендеев.
— Феникс, Рух, Гамаюн… — Рыбоконь замолчал. Видимо, другие мифологические птицы — Сирин, Руми, а также птица времени Моль на память не пришли (не прилетели?). — Но если хочешь знать точно, демократия это… пеликан.
— Понятно, — рассмеялся Берендеев, — нет проблем, куда складывать добро.
— Да будет тебе известно, — донеслось из белой пластиковой рамки, пеликан — единственная в мире птица, которая в случае отсутствия пищи кормит птенцов собственной кровью!
— Если я правильно тебя понял, — с тревогой всмотрелся в рамку Берендеев (ему показалось, что Рыбоконя там нет или же он сам превратился в белого, раскинувшего крылья по периметру рамки пеликана), — ты отрицаешь постепенную эволюцию власти и общества в сторону демократии? Нестор, ты прямо какой-то… Ры-беспьер!
— Медленная эволюция в современных условиях — я имею в виду предстоящий конец света, его же никто не отменял — есть уродливое произрастание в условиях гниения и разложения сущего, — прозвучал из пеликаньей рамки трубный голос Рыбоконя. — Даже благое семя прорастет — если, конечно, прорастет — в подобных условиях в виде омерзительного, отравленного злака. Видишь ли, оно тоже будет работать на конец света.
— Значит, выхода нет, — вздохнул Берендеев, — если все предопределено. Это как в шахматах, цуцванг, да? Когда каждый, пусть даже гениальный ход ухудшает позицию, ведет к проигрышу.
