– Ему найдут применение, – ответил он загадочно.
Она вспомнила, как однажды в детстве принесли окровавленное
платье одной боярыни, сказав, что ее задрал медведь. Ходили смутные слухи, что
дело нечисто, зачем боярыня ушла без слуг в лес, но потом все затихло.
Она взялась за ворот, буркнула:
– Отвернись.
– Что? – не понял он.
– Отвернись, говорю, – сказала она упрямо. –
Негоже мужчине видеть девушку голой. Ты еще не касался меня, и ты мне еще не
муж.
Он усмехнулся надменно, сколь глупы эти варвары и недалеки,
все равно же сейчас рухнет с высоты, а как держится за свои дикие взгляды!
Отвернулся, слыша шуршание одежды, краем глаза ухватил
полуобнаженное тело, и тут же оно резко сдвинулось, он в испуге начал
поворачиваться, с ужасом чувствуя, что опоздал, в плечо ударило неожиданно
сильно. Он пошатнулся, повернулся и увидел ее прекрасное лицо, горящее гневом,
блестящие глаза.
Он невольно отступил на шаг, чтобы не упасть, отчаянно
замахал руками на краю обрыва, теряя равновесие:
– Ты… обманула…
– Разве? – удивилась она. – Вот тебе колечко!
Он инстинктивно закрыл глаза и отшатнулся, ибо она швырнула
с силой прямо в лицо, снова зашатался, со смертным ужасом чувствуя, что крохотное
колечко как раз и сбрасывает с днепровской кручи на острые камни…
– Спаси! – вскрикнул он жалко.
Она засмеялась, он повалился спиной в пустоту. И всю
дорогу, пока падал в черном, леденящем душу ужасе вдоль обрыва, видел перед
глазами ее прекрасное лицо, слышал ее жестокий смех, такой непривычный в нежном
голосе.
Услышав глухой удар, она подошла к обрыву. Далеко внизу на
камнях, что торчали из воды, смутно белело растерзанное тело. Набежавшая волна
колыхнула, вторая сняла с камней, а третья утащила в темные воды. Блестящие
спины камней торчали из воды, как спины водяных зверей, волны шумно разбивались
о них, смывая остатки крови.
Когда она тихохонько пробралась в свой терем, на востоке
заалела полоска рассвета. Как можно тише скользнула в свою комнату. От
усталости и потрясения ноги дрожали, все тело тряслось, а в груди заледенело.
Ей чудилось, что сердце так навсегда и останется ледышкой.
Когда она торопливо ссыпала золотые монеты обратно в ларец,
заморский Петька завозился в клетке, открыл глаз. От противного скрипучего
голоса она вздрогнула:
– Кр-р-р-р!.. Я хороший… Где ты была, хозяйка?
– Молчи, дурак, – прошептала она сердито.
Заморская птаха каркнула во все заморское горло:
– Ты сама Залешанин!.. Где шлялась ночью, я тебя спрашиваю?
В соседней комнате заскрипела кровать. Сонный голос
отца был похож на рев разбуженного зимой медведя:
– Тернинка!.. Чего там этот в перьях орет?
– Не знаю, – ответила она громко, а шепотом сказала
умоляюще: – Молчи, а я тебя буду выпускать летать по комнатам!
– И в саду, – сказал попугай быстро.
– И в саду, – согласилась она напуганно.
Ложе заскрипело громче, послышалось шлепанье босых ног.
Пахнуло ночным холодом, отец любил спать при открытом окне. В дверном
проеме появилась его могучая фигура с покатыми плечами. Волчий Хвост был в
ночной рубашке, белых портках, шумно чесал волосатую грудь. Лицо оставалось в
тени, но она чувствовала, как отец начинает наполняться злобной
подозрительностью.
– Ну? – рыкнул он требовательно.
Она молчала в страхе, гнев отца всегда страшен, а попугай
неожиданно заорал:
– Кот проклятый!.. Окна не запираете!.. Ходят тут всякие, а
потом попугаи пропадают! Я велел хозяйке встать и прогнать хвостатого!
Отец пробурчал что-то насчет заморской вороны, горластой,
как скоморох, повернулся и плотно закрыл за собой дверь. Она без сил посидела
несколько мгновений, заморская птаха шумно топталась по жердочке, затем
заставила себя встать и открыть дверцу.
Уговор надо держать даже перед зверем.
Еще по шагам сына она поняла, что стряслось что-то страшное.
Когда Ратигай вышел в полосу света, она всмотрелась, отшатнулась в испуге:
– Ратигай!.. Что у тебя в руке?
Он взглянул на меч в своей руке, словно впервые увидел.
С лезвия падали густые пурпурные капли. Вздрогнул, мать смотрела не на
меч, а на эти красные капли. Они тянулись за ним от двери, рубиново-красные,
яркие, кричащие.
Дрожа как в лихорадке, он торопливо бросил меч в ножны,
попав с третьего раза:
– Я сокола убил, мама.
– Сокола?
– Да, – ответил он раздраженно, глаза блуждали
дико. – Он позволил опередить себя соколу Волчьего Хвоста!
Она прошептала в страхе:
– У сокола кровь не такая… Ратигай! Кого ты убил?
Он в странном исступлении заходил взад-вперед по горнице,
лицо было бледно, как у мертвеца, нос заострился, а глаза спрятались во
впадинах под навесом надбровных дуг.
– Коня убил, мама!.. Просто коня. Он не хотел скакать еще…
Она покачала головой:
– Твой конь был стар, у него кровь так не брызгала бы…
Ратигай, сын мой… Кого ты убил?
Он ходил все быстрее и быстрее, почти бегал, но вдруг
остановился посреди комнаты. Мать вскрикнула, когда он обернулся к ней, лицо
сына было страшнее смерти.
– Отца я убил, мама! Отца. И теперь у меня горит все
внутри.
Она прошептала:
– О, великие боги! Что же теперь? Как же нынче…
– Я пришел лишь сменить коня, – бросил он
сдавленным голосом, на лицо легла тень смерти. – Я доскачу с ним до
днепровской кручи… Тяжелый доспех останется на мне, пусть русалки подивятся
умелой работе кузнеца.
Мать вскрикнула в страхе:
– Броситься в Днепр? Но что будет с твоим детинцем,
сторожевыми башнями, конюшнями, подъемными мостами, мощеными дорогами? Теперь
ты полный хозяин! Тебе водить дружину отца, тебе владеть и повелевать…
– Пусть развеется все в пыль, – процедил он с
ненавистью. – Ничто не должно уцелеть, оскверненное руками отцеубийцы!
Я не думал, что это так тяжко… Когда я вбежал к нему с поднятым мечом, я
был справедливым мстителем за тебя, за твои слезы, за твою поруганную честь, но
почему теперь я чувствую, что уже не мститель, а злодей?
– Ратигай, – прошептала она. Глаза ее были отчаянными.
Она оглядывалась по сторонам, искала, за что зацепиться взглядом, чем
остановить его опасные мысли, повернуть, снизить, навалить как можно быстрее
мирские заботы. – Но твой маленький сын, твои молодые жены…
Он отмахнулся, шагнул к дверям:
