– А это отвар из дурман-травы. Если хлебнешь, сумеешь
одурманить всякого… если тот не колдун, конечно. Правда, давненько у меня, но
сила, думаю, еще осталась… А не осталась, ну что ж… тогда ты сразу
узнаешь.
Он принял трясущимися руками подарки, кланялся и пятился,
кланялся и пятился. Бабка в самом деле сделала княжеский подарок. Конечно, ей
ни к чему свои же запоры ломать, других-то за сто верст нету, да и личину ее
здешнее зверье знает, но все же могла бы что-нибудь от него потребовать…
А что потребовать, одернул себя. С него как с
голого, не разживешься. А у нее и так всегда горшок с гречневой кашей…
– Крепись, – подбодрил он коня, – в тот раз
выбрались… выберемся и сейчас.
Ему чудилось, что лучи солнца медленно гаснут за виднокраем,
сумерки подкрадываются медленно, ползком, и вот уже миром правит ночь с ее
нечеловеческими законами, вместо солнца живых поднимается холодное солнце
мертвых, упырей и нечисти… Он даже не уловил миг, когда бодрый цокот копыт угас
в темном толстом мху, но по бокам медленно двигались угрюмые темные стволы,
толстые и покрученные. Узловатые ветви опускаются все ниже, пытаются достать
его, сорвать с седла. А навстречу из полумрака выступают деревья все толще
и корявее, дупла зияют страшно, как норы в преисподнюю, из каждого на него
смотрят круглые желтые глаза, страшные и немигающие.
Он чувствовал пупырышками на спине, что из-за деревьев за
ним наблюдают, а на том месте, где только что проехал, прямо из мха поднимаются
какие-то странные звери и долго смотрят вслед немигающими глазами, в которых
нет ничего человеческого.
Воздух был влажный, сырой, словно здесь только что прошел
дождь и надвигается новый. На листьях поблескивало, то ли спинки жуков, то ли
крупные капли. Мох уже чавкает под копытами, будто конь ступает по мокрым
тряпкам. Деревья впереди подрагивают, расплываются, а основания словно бы
торчат из желтой глины, поднимающейся вверх, как тесто в квашне.
– Погоди, – сказал Залешанин дрогнувшим голосом, –
там что-то гадкое… Давай объедем.
Собственный голос показался чересчур громким и неуместным.
Он даже пригнулся, как раз вовремя: над головой затрещало, листья тревожно
шелестнули, и нечто тяжелое пронеслось рядом, больно рванув за волосы.
Он ошалело смотрел на воткнувшийся до половины в пористый
мох тяжелый сук с двумя блестящими, как оленьи рога, отростками. Еще чуть
правее, и проткнул бы его, как нож протыкает зайца!
Что за лес, прошептал он одними губами и тут же в страхе
посмотрел наверх. Как они тут живут? Давай, Сивка, поищем другую тропку. Даже
не тропку, откуда тут тропки, а проход. Князь говорил, что это к другим
владениям древлян ни пешему, ни конному не пройти, но к самому Искоростеню есть
дорога даже для конного…
Часто шуршали листья, он видел, как ползают мерзкие
скользкие гады, прыгают лягушки. Толстые жабы смотрели даже с деревьев, а когда
он проезжал мимо, пытались вытянуть шеи, провожая его взглядами.
Волхвы рассказывают, что Азазель, решив избавить людей от
гадов, собрал их, и завязал в мешок, и велел человеку отнести и бросить в море.
Тот из любопытства заглянул по дороге, а гады разбежались. Азазель превратил
его в аиста, чтобы постоянно собирал их. От стыда у человека-аиста покраснели
нос и ноги.
Залешанин змей не любил и боялся, потому и аистов
недолюбливал, все-таки тот дурак, их предок, виноват, что эта гадость ползает
по земле, кусает или хотя бы пугает, но с другой стороны – старики
говорят, что, ежели разорить гнездо аиста, он принесет уголек и подпалит хату.
Ему это просто: крыши соломенные. Полыхнет так, что и выскочить не успеешь.
А если успеешь, то голый и босой…
К тому же Азазель позже пожалел дурака, но сделанное
нельзя сделать несделанным, слово не воробей, только и того, что разрешил на
зиму улетать в дальнюю страну, где становятся людьми. Полгода живут там, затем
снова обращаются в аистов и возвращаются в родные края, где вьют гнезда на
крышах хат, выращивают птенцов и все стараются понять, какими бы их дети были в
людской личине и как бы играли и бегали по улице вместе с остальными детьми
людей.
Сейчас Залешанин ехал вдоль болотистого берега, в камышах
гулко ухала выпь, аисты неспешно бродили по разогретой полуденным солнцем воде.
Лягушки сидели важно на широких листьях, но, завидев аистов, нехотя слезали в
воду, прятались под коряги.
Лягушки, как хорошо знал с детства Залешанин, – это
утонувшие во время потопа люди. К ним добавились утонувшие при переходе
через море во время бегства из жарких стран. Поэтому бить лягушек нельзя: они
когда-нибудь снова превратятся в людей.
Когда аист бросает лягушку в трубу, она, пройдя через
дымоход, превращается в ребенка. Лягушка может плюнуть человеку в глаза, и он
ослепнет. В лягушек к весне превращаются старые ласточки, которые
перезимовали в болоте под водой. Живущая под порогом лягушка оберегает дом от
несчастий. Словом, аистов бить нельзя, змей нельзя, лягушек тоже нельзя, разве
что муравьев топтать можно, но тех Залешанин сам любил и жалел, а в детстве
помогал им таскать гусениц, совал в муравейник забитых жуков, бабочек.
Он отчаялся выбраться, когда деревья раздвинулись, впереди
блеснул свет. Конь всхлипнул как ребенок, в крупных коричневых глазах выступили
слезы. Залешанин подался вперед в седле, но конь уже и сам без понукания, хрипя
и задыхаясь, полез через последние валежины, вломился в заросли колючих кустов,
свет приближался, деревья нехотя расступились, сзади разочарованно ворчало,
ухало, щелкало зубами, но Залешанин успел ухватить взглядом далекую бревенчатую
стену.
Конь выбрался на опушку, ноги дрожали. Брюхо в мыле,
с удил срывались клочья кровавой пены, словно скакал без передыху от
Новгорода до Киева. Частокол был из вековых сосен, свежеоструганных, с
заостренными концами вверху. Через каждые три десятка шагов над стеной
поднимались высокие бревенчатые башни. Широкие, крытые, на два-три десятка
лучников в укрытии. Ворота широкие, свежие, окованы железом и медью.
Залешанин поежился. Перед стеной идет вал, где поблескивают
зубьями кверху бороны, там натыкали заостренные колья, обломки кос, а от вала к
лесу перекинут подъемный мост, ибо помимо вала Искоростень, стольный град
древлян, окружен еще и широким рвом.
– Как примут, не ведаю, – сказал Залешанин коню, –
но что теряем?
Конь кивнул замученно, уж его-то не станут убивать, тем
более жечь железом или топить в болоте. Залешанин невесело засмеялся, отпустил
повод.
Стена приближалась, он видел, как сразу на двух ближайших
башнях появились люди, а когда подъехал к мосту вплотную, услышал скрип
натягиваемой тетивы. Он вскинул обе руки, показывая пустые ладони:
– Я с миром!
– Кто таков? – прогремел злой голос.
– Да просто гость, – крикнул он как можно беспечнее.
– По какому делу?
Он развел руками, закричал все так же весело:
