– А как насчет того, что сперва накормить-напоить, в
баньку сводить, а потом расспрашивать?
Злой голос посоветовал:
– Ты это Бабе Яге предлагай.
А другой, даже повизгивающий от усердия, попросил:
– Старшой, дай я его стрелой сшибу! Вот те душу о заклад,
что попаду между глаз!
Залешанин вскрикнул торопливо:
– Да заплутал я просто! Ехал в Царьград, а тут набросились
какие-то лохматые, еле ноги унес… Да заблудился в лесу. Если позволите
переночевать, утром уеду восвояси, а боги вас наградят!
Он в напряжении ждал ответа, а голос буркнул с презрением:
– Это за тебя-то наградят?.. Ладно, проезжай.
Залешанин услышал скрип, но ворота оставались недвижимы.
Конь осторожно вступил на мост, копыта застучали глухо, мост из толстых бревен.
Слева в створке ворот приотворилась дверка: узкая, но всадник протиснется, если
пригнется к самой гриве, став совсем беззащитным перед стражами.
По спине прошел недобрый холод. На миг пожалел, в темном
лесу не так жутко. Не зря говорят старики, что человек – самый страшный
зверь, когда он зверь.
Глава 16
По обе стороны ворот две башни высились не зазря: когда
протиснулся в узкую дверь, увидел в трех шагах еще одни ворота, запертые. Над
головой недобро потрескивало, он узнал знакомый звук сгибаемого орешника.
Значит, луки у них длинные, приспособленные бить со стен далеко и со страшной силой.
– Да я один, – сказал он дрогнувшим голосом, – вы
ж и калитку за мной заперли…
– Проходи, – велел голос сверху.
Грюкнул тяжелый засов. Конь торопливо протиснулся в
следующую калитку, а Залешанин звучно ударился лбом о низкий край, услышал
довольный смешок стражей, но смолчал, хотя в глазах вспыхнули костры.
Под ним задрожало, конь встал как вкопанный. Залешанин
помотал головой, искры и туман в глазах рассеялись. Конь стоял, мелко дрожа, в
окружении огромных псов, страшных, с оскаленными пастями, а со всех сторон
двора сбегались такие же огромные и лохматые чудища. Залешанин застыл, страшась
шелохнуться. Если человека можно напугать, попереть на него, то пес есть пес,
его не испугаешь ни мечом, ни ножом, ни боярской грамотой: все равно кинется, а
зубы вон какие!
Двор был широк, на той стороне полукругом идут постройки,
сараи, конюшня, две или три кузницы, амбары, чуть дальше виднеется крыша
трехповерхового терема. Из построек выходили люди, вытирали руки о кожаные
передники, смотрели ожидающе. Из окон выглядывали любопытствующие бабы и дети.
Один из мужиков лениво направился в его сторону. Не отрывая
взора от Залешанина, цыкнул на псов, те оторвали задницы от земли, кое-кто
нехотя попятился, но все смотрели и облизывались, скоро ли позволят вцепиться
этому… в глотку.
– Откуда? – спросил мужик.
Залешанин чуть осмелел:
– Конь подо мной сейчас упадет… Может быть, мне позволят
наконец сойти на землю и хотя бы отведать водицы?
Мужик оглядел коня с сочувствием:
– Да, заморил… Поводи по двору, пусть остынет. А то запалится,
если сразу к колодцу… А потом и ты можешь напиться. После коня.
– Благодарю, – буркнул Залешанин. – Какой добрый
народ древляне!
– Мы такие, – согласился мужик гордо. – Последнюю
рубашку с себя для гостя! Да что рубашку, шкуры снимем. За что боги нас и
любят.
Залешанин спрыгнул, расседлал коня, свалив тяжелое седло на
землю, так как не сказали, куда нести, а помочь никто не вызвался, повел коня
по двору. Псы неотступно следовали сзади, а мужик остался, следил из-под
нахмуренных бровей.
Залешанин, когда проходил мимо, спросил словно невзначай:
– Искоростень отстроился, любую осаду выдержит. Не хазар
опасаетесь?
Мужик поколебался, но Залешанин не был похож на княжеского
дружинника, все же ответил уклончиво:
– А хоть хазары, хоть торки… хоть кто. Свое надо
держать на запоре.
– Понятно, – ответил Залешанин.
«Хоть кто» – это, конечно же, кияне. Не столько сами
кияне, как захватившая Киев чужая дружина, что еще при деде нынешнего князя,
князе Игоре, начала налагать дань на окрестные племена. Наложила и на древлян,
а когда дружину Игоря истребили, а самого страшно казнили, разорвав деревьями,
его жена Ольга явилась с еще большим войском, сумела взять и сжечь Искоростень.
Правда, дань уменьшила. Но все же Киев далеко, мало ли что там… Могут и сами
друг другу глотки порвать. А явятся с войском, то в этот раз Искоростень
уже не тот, голубей да воробьев во всем граде ни одного не отыщешь!..
Залешанин жадно хлебал жидкую похлебку, вокруг весело
стучали ложки, кто уже выскребывал со дна пригоревшую кашу, кто шумно хлебал
древесный квас, на него смотрели во все глаза, чужаки здесь бывают явно редко.
Залешанин старался держаться незаметно. Веяло злом, тут бы
поскорее отужинать да лечь спать, лучше бы подле коня, а они пусть остаются со
своими обычаями, обособленностью, ему это все до одного места.
Он допил квас, торопливо встал, поклонился всем, но, когда
пробирался между лавок, ощутил, как в челядную вошел кто-то сильный и властный.
На загривке поднялись волосы, он ощутил, как напряглись мышцы, а внутри
зародилось и пригасло до времени злое рычание.
Не оглядываясь, дошел до двери, облегченно вздохнул.
И тут негромкий голос произнес:
– Исполать тебе, чужестранец.
На крыльце стоял человек, при взгляде на которого Залешанин
сразу понял, почему здешний народ зовут древлянами. Среднего роста, но
чудовищно коренастый, руки как ветви дуба, ноги словно старые стволы, даже лицо
будто ожившая кора столетнего дуба: суровое, коричневое, в глубоких резких
морщинах. Глаза, похожие на жуков-древоточцев, прячутся под наплывами мощных
надбровных дуг. Пахло живицей, листьями, чувствовался кисловатый аромат
муравьиной кислоты.
– И тебе того же, – осторожно ответил Залешанин.
Он вежливо поклонился. – Я только заблудившийся путник. Ваших дел не
касаюсь, выведывать не выведывал… Сейчас засну, где укажут, а с восходом солнца
уеду…
Человек сказал так же негромко, но в голосе чувствовалась
сила и врожденная привычка повелевать:
– Выведывальщика не допустили бы даже до ворот.
– Разве по мне угадаешь? – спросил Залешанин невольно.
– А чьи, по-твоему, волки тебе перебежали дорогу?
А чья сова летала над тобой на распутье? А кому ты бросил ломоть
хлеба?.. Мы знаем о тебе больше, чем ты думаешь. Может быть, даже больше, чем
знаешь о себе сам. Следуй за мной, чужак.
Залешанин в замешательстве произнес осторожненько:
