– И про великанов, – закричали за столом.
– Да, как это с тремя?
– Змея чем побил?
Фарлаф откашлялся, выпятил грудь, и без того выпуклую, как
сорокаведерная бочка. Голос богатыря прогудел как со дна этой бочки,
неторопливо и небрежно:
– Да что особенного? Впервой, что ли? Подъехал к пещере,
кричу: вылезай, зеленое! Кричал, кричал, наконец слышу недовольное: кто там?
Я слез с коня, жаль губить друга, сам с мечом в руке шагнул в пещеру,
кричу: это я, доблестный Фарлаф, который пришел к тебе биться смертным боем!..
Слышу – молчит, а потом спрашивает с недоумением: если биться, то биться,
только зачем мне в задницу влез?.. Гм, что это я, не так было, больно вино у
тебя крепкое, княже… На мой крик вылез Змей лютый, огнем дышит, крылами машет,
зубами лязгает, как пес на муху. Ну, изловчился я, одним ударом срубил все три
головы. Потом вывел из пещеры пленных девок… Ни одну пальцем не тронул, клянусь!
Из них трое уже и так брюхатые. Видать, давно их похитил. Морды – во, на
краденом-то мясе…
Голос становился все тише, а лицо вытягивалось. Взгляд был
устремлен в чашу. Рядом поднялись еще двое, заглянули тоже, на их широких лицах
расплылись злорадные усмешки. За столом засмеялись, смех перешел в хохот, а
Фарлаф стоял красный, как вареный рак, на него уже показывали пальцами.
Фарлаф гаркнул взбешенно:
– Да брехня это все!
Он с размаху швырнул чашу об пол. Зазвенело, она подпрыгнула
на уровень стола, покатилась позвякивая. Ее с хохотом поймали, Фарлаф орал и
доказывал, что все волхвы – обманщики, дурят людей, тем и живут, всех их
разметать бы деревьями. А то и к хвостам диких коней попривязывать…
Владимир, сам смеясь, подал чашу статному молодому воину:
– Ну-ка, добрый молодец. Мы все слыхивали, как ты в одиночку
побил целый отряд лихих степняков! Держи чашу обеими руками… так, верно, волхв?
А теперь повтори при всем честном народе, сколько их было в том войске,
которое ты разметал сам-вдруг?
Воин встал, и без того румяное лицо залилось тяжелой кровью,
побагровело под взглядами множества дружинников. Держа чашу у груди, сказал
несчастным голосом:
– Это было на развилке дорог… Их было двенадцатеро, но со
мной мой длинный меч, я ехал на коне-звере, а руки у меня никогда не
устанут рубить супротивника!.. Я сам бросился на них. А они все
десятеро сперва попятились, а когда наконец поняли, что не уйдут, то так
всемером и налетели на меня. Визжали, размахивая саблями. Но что их шестеро
сабель супротив моего меча? Я начал рубиться, двое тут же упали с седел, а
еще двое попятились… поняли, с кем довелось встретиться! Я кинулся на них,
зарубил последнего… а потом забрал всех коней, оружие и так с двумя конями в
поводу приехал к твоему двору, великий князь!
Голос его становился все тише, губы дрожали, а глаза
с такой надеждой заглядывали в чашу, что за столом смешки раздались то
там, то здесь, остальные посмеивались негромко. Мальчишка совсем, приврал, даже
бывалые врут, вон как Фарлаф, а этот уж очень жаждет выглядеть зрелым мужем, а
у самого еще щеки в пуху…
…Владимир обводил пирующих горящим взглядом исподлобья, и
там, куда падал его взор, веселье гасло. Волхв, то ли желая отвести в сторону
княжий гнев, то ли преследуя нечто свое, шепнул с загадочной усмешкой:
– Ну, ты уже убедился, сколь доблестны твои богатыри… Но
чаша может проверить и женщин!
Владимир перевел на него сумрачный взор:
– Как?
– Была ли верна мужу… Блюла ли честь девичью. Чаша соврать
не даст!
Владимир властным жестом велел подать ему чашу. Та стояла одиноко
на краю стола, к ней опасались даже притрагиваться. Малый отрок, которому
хвалиться нечем, бережно отнес князю, но даже он держал ее на вытянутых руках,
словно видел на дне гадюку.
С коварной усмешкой Владимир протянул чашу старому, но
еще статному воину, у которого на лбу седые волосы были придавлены широким
обручем из золота. А над переносицей зловеще блистал кроваво-красный
рубин, знак княжеской власти. Князь журавлевцев, даже не просто князь, а
светлый князь, что означает власть над группкой князей помельче. Так и не пошел
под руку Руси, а крепости у журавлевцев надежные, народу много, так просто не
осилить, приходится держать при себе торговлей, выходом в Царьград и в другие
диковинные страны.
– Прими чашу, доблестный князь! И поведай, не случилось
ли с тобой чего-либо необычного, что стоило бы рассказать на таком пиру?
Князь встал, прежде чем принять чашу, сдержанно поклонился в
обе стороны, избегая даже видимости, чтобы поклон достался Владимиру:
– Мой поклон люду киевскому… Гм, случилось ли что-либо
необычное?
Он перевел взор на женщину, что сидела по правую руку. Тоже
немолодая, но увялая роза все равно красивей чертополоха, она выглядела
княгиней больше, чем любая из жен Владимира, и это добавило краски гнева в его
лицо. Женщина вскинула на него глаза, большие и голубые как небо, ее полные
губы дрогнули в сдержанной улыбке. Таким же задумчивым голосом она произнесла:
– Необычное?.. Вряд ли… Разве что те разбойники, что
пытались нас ограбить под самыми стенами Киева?.. Но это, я думаю, обычное дело
в княжестве, где не умеют защитить тех, кто кормит князя и дружину. Или те
лешие, что вышли из леса и напали на одинокое село, где домики поставили
слишком близко к деревьям?.. Но это необычно у нас… У нас мужчины не
пьянствуют беспробудно в княжеских хоромах, похваляясь подвигами, а бдят и
защищают.
Владимир все мрачнел, кожа натянулась на скулах, челюсти
стиснул, даже кулаки сжал так, что костяшки побелели. Глаза его прожигали обоих
насквозь. В палате повисла тяжелая тишина. Князь, все еще держа чашу словно
в задумчивости, светло улыбнулся:
– Ничего не случилось, князь Владимир. Но разбойников я
побил, их было с дюжину… Да и леших порубил. Еще над нами Змей пролетел, огнем
дохнул, но я пустил каленую стрелу, в крыло поранил… Он тут же повернул, теперь
сидит где-нибудь в норе, рану зализывает…
Руки его дрогнули, чуть опустились. За столами начали
вскакивать, но в чашу заглядывать не пришлось, светлое вино колыхалось вровень
с краями. Князь улыбнулся беспечно, поднес чашу к губам. Все затаили дыхание,
глядя, как задвигался кадык. Князь запрокидывал чашу все сильнее, несколько
капель сорвалось с губ, повисло на бритом подбородке, квадратном, раздвоенном
посредине.
За столами раздался говор, разросся. Богатыри начали мерно
стучать кубками по столу:
– Слава!
– Слава Круторогу!
– Слава князю журавлевцев!
– Слава настоящему витязю!
– Слава!
Князь запрокинул чашу уже вверх дном. За столами восторженно
вопили. Он поймал языком последние капли, героя видно и за столом, другой бы
запросил передых или свалился, а Круторог даже не шатнется. По ту сторону стола
Владимир улыбается широко, но в глазах настороженность, да и улыбка застыла.
Волхв наклонился, пошептал звериным рылом, Владимир вскинул руку, говор и крики
несколько стихли. Он взял чашу, вперил недобрый взор в жену князя, сказал
медленно:
