– Думаешь, привезет связанного?
– Поглядим, – повторил Муромец. – Еще не вечер.
Снова он застыл на каменном коне, у которого даже грива не
шелохнулась под набежавшим ветерком, а Алеша все суетливо водил коня, хотя тот
остыл, можно поить ключевой водой, поправлял то пояс, то подтягивал и без того
высокие голенища щегольских красных сапог на каблуке, словно новгородец, где
даже мужики носят сапоги с каблуками в ладонь.
На этот раз пыльное облако как сомкнулось с другим, так и
растаяло. Степь опустела. Алеша прерывисто вздохнул, на измученном лице
вспыхивали попеременно то надежда, то разочарование. Посмотрел на старого
казака, но проще понять что-то по облику каменной скалы, и Алеша снова с
надеждой и тревогой всматривался в горячую степь.
Очень не скоро в обратную сторону снова потянулся пыльный
след, вырос, Добрыня вынырнул блистающий доспехами, но хмурый, издали видно.
Конь шел наметом, замедлил бег за десяток скоков до Муромца, Добрыня сказал с
напряжением:
– Илюша, это серьезно.
– Ты с ним не схлестнулся?
– Была мысль, – признался Добрыня, – но уж больно
сноровистым он показался. То, что кидает высоко булаву и ловит, – лишь
сила и ловкость. Но я заметил то, что не заметил Лешак. Он сидит на коне,
держит на поясе меч, а на седле топор – это повадки бывалого воина. Запасной
конь под седлом, из седельного мешка торчат запасные щиты. Я видел только
краешки, но, судя по полосам, окованы широким булатом. С другой стороны
приторочены два копья, лук с полным колчаном стрел. С виду молод, хотя
лицо под личиной из черной бронзы, не рассмотрел больше, но по ухватке я бы
сказал осторожно, что он из молодых, да ранних.
Муромец нахмурился:
– Видать, придется самому размять старые кости.
Добрыня предостерег:
– Он очень силен! И быстр. Надень панцирь поверх.
Кольчуга кольчугой, но от синяков не спасает. А то и от сломанных ребер.
– Меня латы давят, – пробурчал Илья. – Тяжело…
Ладно, пусть не налезают. Я ж мужик, а не тонкокостный хиляк, что читать
умеет… тьфу!
Младшие богатыри неотрывно следили, как их старшой неспешно
удаляется, невозмутимый и тяжелый, каким помнили всегда, а конь сперва еле
тащился, потом пошел рысью, затем перешел в тяжелый галоп, наконец понесся, как
выпущенная могучей дланью глыба. Уже не пыль вилась за ним, а черная стая галок
неслась следом, что были вовсе не галки, а комья земли, выбитые чудовищными
копытами тяжелого коня.
Завидев всадника, Илья натянул поводья. Конь, конечно же, и
не подумал остановиться, не легконогая лошадка поповского сына, но скок сбавил,
перешел на шаг, а остановился уж так, чтобы всадники могли оглядеть друг друга
с головы до стремян, не пропустив ни единой бляшки.
Незнакомый поединщик сидел на черном как ночь жеребце. Сам
он был высок и настолько широк в плечах, что Илья тихонько присвистнул, зато в
поясе тоньше вдвое. На голове дорогой шлем с личиной из черной бронзы, сквозь
прорезь блистают глаза, вроде бы черные, как ягоды терна, видны слегка
припухлые губы, но подбородок тверд, выдается вперед, с ямочкой, возле губ
твердая складка.
– Гой ты еси, добрый молодец, – поприветствовался
Илья. – Кто ты есть? С какой стати едешь на земли Новой Руси?
Всадник засмеялся, голос был чист и резок, как лезвие
новенького меча:
– Я еду куда возжелаю, старик!.. И отвечаю только
тогда, когда сам возжелаю. На своем пути сюда я встретил сорок богатырей… не
вам троим чета, теперь вороны растаскивают их кости.
Илья удивился:
– Что-то не вижу за тобой сорока коней! Один заводной, да и
то не больно богат.
Всадник ответил резче:
– Только дурни да нищие гонятся за богатством! Главное
богатство – это наша отвага, сила рук и крепость наших мечей.
Я срезал у каждого убитого левое ухо, а сейчас срежу и твое…
Илья спросил хмуро:
– А ежели я не дам свое ухо?
Всадник бросил холодно:
– До тебя приезжали двое… Я им велел прислать самого
сильного, чтобы не таскать уши всякого отребья, что не знают, с какого конца за
меч браться.
– У меня не меч, а булава, – сообщил Илья, –
но я знаю, с какого конца за нее берутся.
– Это я заметил, – бросил всадник. – А теперь
покажи, что умеешь и пользоваться, старик!
Конь под ним внезапно прыгнул, а у всадника в руке возник
длинный изогнутый меч с широким на конце лезвием. Илья едва успел вскинуть щит,
как страшный удар сотряс его всего, а рука занемела до самого локтя.
Всадник замахивался второй раз, но теперь уже булава описала
страшную дугу, метя в блистающий золотом шлем. Всадник дернул щит кверху, чудовищная
булава ударила с таким грохотом и лязгом, что вокруг припал к земле ковыль, а в
небе вскрикнула и сложила замертво крылья мелкая птаха.
Илья не поверил глазам. Его булава, что одним ударом
разбивает в щепки столетние дубы, едва оставила царапину на щите супротивника!
– Ты крепок, старик, – процедил незнакомец. Судя по его
голосу, удар булавы все же потряс, даже мечом не машет, слегка отодвинулся,
будто приходя в себя. – Тем слаще будет победа…
– Не хвались, на рать идучи… – ответил Илья.
Всадник коротко хохотнул:
– Я знаю, как дальше. Но ты стар, а мои руки сильны, а
меч остер… Посмотрим, насколько ты в самом деле крепок!
Илья укрыл левую сторону груди щитом, шипастая булава в
правой руке угрожающе свистела в воздухе, описывала круги, искала уязвимое
место, всадник тоже уклонялся, предостерегающе выставлял щит, но теперь не
принимал удары серединой щита, а старался удары чудовищной булавы пускать
вскользь, ослабляя силу удара, сам бил мечом не так сильно, но часто, стараясь
измотать, сбить дыхание, дождаться, когда руки противника ослабеют, возраст
даст себя знать, а тогда можно и ударить со всей мощью…
Грохот, лязг, стук железа по дереву и звон булата о булат,
хриплое дыхание, храп коней, что тоже вошли в ярость, начали кусаться и бить
копытами, пытались сбить один другого с ног…
Подсвеченная снизу красным огнем костра сторожка резко
выделялась на быстро темнеющем небе. Первые звезды уже выступили, среди них
вдруг взметнулась фигура с нелепо растопыренными руками.
– Едет!.. Едет!
Алеша приплясывал, едва не вываливаясь от нетерпения через
хлипкие перила. Добрыня вздрогнул от дикого вопля, едва не спросил, кто едет,
но успел прикусить язык. Прозвучало бы оскорбительно, словно не Илья Муромец и
есть сильнейший из богатырей.
Сверху уже грохотали подошвы сапог, поповский сын едва не
катился кубарем, выскочил ополоумевший, пешим бросился в темноту. Не скоро из
угольно-черной тьмы, даже месяц скрылся за тучку, донесся стук копыт, затем
медленно выступил силуэт всадника на рослом коне. Озаренный красным костром, он
словно бы дремал, склонившись на крутую шею богатырского коня.
