Илья слегка качнул головой из стороны в сторону, перекосил
лицо, видно, что и это движение стегнуло как кнутом по снятой коже.
– У нас ночь впереди, – прошептал он. – Утром
схлестнемся в последний раз…
Добрыня застыл, рядом ахнул Алеша. Илья без посторонней
помощи не взберется и на лавку. Значит, утром вступать в бой кому-то из них!
На рассвете Алеша, который почти не смыкал глаз, тихонько
слез с охапки мелких веток и пучков сухой травы. За сторожкой фыркали кони, но
ласково, словно не врага чуяли, а переговаривались о чем-то своем, лошажьем.
Когда он приблизился, Добрыня заканчивал седлать коня.
Затянул ремни подпруги, оглянулся на тихий шаг:
– Чего подкрадываешься?
– Илью не хотел будить, – ответил Алеша. – Ты…
хочешь ехать?
– Надо, – ответил Добрыня просто.
– Лучше я, – возразил Алеша. – Я увертливей.
А он тоже ослабел от Илюшиных ударов.
Добрыня помедлил с ответом. Алеша и вправду самый быстрый,
но он, Добрыня, почти не уступает ему в скорости, зато превосходит в силе,
умении, выносливости. Он умеет, как и Илья, распределять силы на всю схватку,
угадывая ее конец.
– Нет, – сказал он тяжело, – рисковать нельзя.
Поеду я.
Алеша не успел возразить, как сзади раздался хриплый, словно
простуженный, рев:
– Кто поедет?
Илья стоял, держась за столб сторожки, покачивался, бледный
как привидение, как его нательная рубаха. Лицо за ночь осунулось еще больше, а
кровоподтеки стали зловеще черными.
– Илья! – воскликнули оба в один голос.
– Что задумали, мерзавцы, – проговорил он с
отвращением.
– Илья, – сказал Добрыня убеждающе, – ты вон шагу
ступить не можешь…
– Но сидеть могу?
– То сидеть…
– Я буду сидеть, – сказал Илья, – но не на
лавке, а на коне. А вы… Как можно? Где доблесть, где ваша воинская честь?
Он враг наш, но ему еще тяжелее. Вы хоть кружку воды мне подавали, а ему кто?
Он один лежит в своем шатре!.. У кого из вас хватило бы совести вступить в
бой с раненым?
Голос старого богатыря был полон горечи, и оба молчали, рыли
взглядами землю. Алеша дорылся до кладов, потому что лицо внезапно просветлело.
– Но он сильнее!.. Это значит, мы только уравнялись бы!
– Нет, – сказал Илья угрюмо. – Вот если я не
вернусь…
Алеша снова потупился, а Добрыня сказал мудро:
– Тогда его искать не придется. Сам найдет.
– Тогда поступайте как знаете, – рассудил Илья. –
А сейчас надо жить так, как велит честь и воинская совесть… Но на коня
взлезть все же помогите, остолопы.
Конь шел тяжело, словно тащил гору. Противник, такой же
вороной, как и он сам, оказался моложе и злее, в обеих схватках умело бил
передними копытами, хватал зубами, пытался сбить грудью. Если бы не пришлось
побывать в сотне таких схваток, то этот молодой мог бы победить еще в первый же
день. А так удалось продержаться до сегодняшнего утра…
Муромец обреченно смотрел на медленно вырастающий шатер. Оба
коня паслись неподалеку, один уже под седлом. Полог шатра откинулся, оттуда
шагнул, пригибаясь, высокий воин в дорогой кольчуге, поверх которой блестят
широкие булатные пластины. Завидев Муромца, тут же бросился к оседланному коню.
Двигался быстро, легко, хотя Муромцу показалось, что левую ногу слегка
подволакивает.
Когда приблизились к стоянке, незнакомый поединщик уже
развернул коня навстречу.
– Ты дрался хорошо, старик, – крикнул он звонким
звучным голосом, – но сегодня твой день!
– Или твой, – ответил Илья угрюмо.
Воин захохотал:
– Не скрою, мне досталось. Никто и никогда так раньше… Но
взгляни на себя!
– Ты трусишь, – обронил Муромец равнодушно.
– Я?
– Ты. Я не первый раз в поединке. Вижу, когда кто вот
так…
Воин онемел от изумления. Потом медленно выдохнул сквозь
зубы, грудь его опала, и Муромец понял, что попал в самую точку.
– Да как ты… – Воин прошипел зло, но вместе с тем
растерянно, умолк, поперхнулся, провел ладонью в рукавице из буйволиной кожи по
лицу. – Впрочем, ты в самом деле способен напугать!.. Но я вижу, сколько в
тебе осталось жизни. И вижу, сколько во мне. Тебе не выстоять.
Муромец снял с седельного крюка булаву, до чего же тяжела,
сказал приглашающе:
– В ваших землях воюют языком?
Воин всхрапнул оскорбленно, его конь тут же сделал скачок
вперед, еще, еще… Булава взлетела над головой Муромца, воин закрылся щитом,
грохнуло так, что в земле хомяки спрятались поглубже, птицы улетели на край
неба, а на далекой заставе Добрыня и Алеша вздрогнули и замерли, вслушиваясь в
страшный грохот и лязг.
Солнце поднялось на самую вершину, головы и плечи накалились
под жгучими лучами. Над обоими колыхался струями перегретый воздух, как над
раскаленными слитками железа. С грохотом и лязгом оба тяжело били друг по
другу, измученные кони стояли, лишь вздрагивали, когда всадника сотрясало от
удара, и та дрожь уходила через их тела прямо в землю.
Илья не чувствовал ни рук, ни тела. Перед глазами в красной
пелене иногда возникало искаженное лицо с оскаленными зубами, он чувствовал,
как его руки все же вскидывают тяжелую, как гора, булаву, стараясь ударить в
это ненавистное лицо, как снова грохот и звон, голова раскалывается от боли и
лязга, противник смахивает кровь с лица, та уже не огибает брови, а заливает
глаза, молчит, лишь дышит хрипло и надсадно, но силы еще есть, а вот у него,
лучшего из богатырей, уж нет, кончились…
Булава в его руке внезапно лишь дернулась кверху, но поднять
уже не сумел. Враг еще не понял, что старый богатырь выдохся, а Илья уже сказал
себе горько: все, отвоевался. Осталось только помереть без позора.
Он качнулся вперед, высвобождая ноги из стремян, дотянулся
до противника. Тот вяло ударил мечом, но лишь угодил рукоятью в лоб, а Илья,
обхватив его за плечи, рывком качнулся вниз, увлекая с собой.
Он извернулся, упал умело сверху, под ним только хрустнуло.
Враг всхлипнул, дыхание вылетело от удара. Илья навалился всем телом,
оглушенный противник начал барахтаться, приходя в себя. Чувствуя, что тот с
каждым мгновением восстанавливает силы, не удержать, Илья торопливо сунул
пальцы за голенище сапога, нащупал рукоять узкого ножа из закаленной дамасской
стали.
– Ты… – прохрипел противник, – ты…
– Прощай, – выдохнул Илья вместе с кровью из разбитых
губ. Собрав остатки сил, он ударил ножом. Разбитые кольца кольчуги заскрежетали
по лезвию. Нож вошел едва на два пальца, Илья привстал и навалился всей
тяжестью, сам рухнул на рукоять ножа, вгоняя в твердое, как молодой дуб, тело
противника. – Все… Не сиротить тебе малых детушек… Не жечь, не гулять на Руси…
